«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

ВОЙНА И ПЛЕН В ТОЛКОВАНИИ СОЛДАТ И ОФИЦЕРОВ

Представления русских солдат об условиях германского плена формировались задолго до попадания на фронт. В интенсивной внутриведомственной переписке ГУ ГШ и Ставки, обеспокоенных высокой численностью попавших в плен русских солдат, отмечалось, что практически с самого начала войны «в деревнях…новобранцев отпускают с советами: не драться до крови, а сдаваться, чтобы живыми остаться»[1107]. Причины вероятного добровольного перехода к противнику высшие органы видели в недостаточном воспитании и обучении прибывших пополнений, низком уровне патриотизма и боеспособности: «…достаточно ничтожной кучке немцев появиться в тылу окопов, как начинается…поднятие белых платочков»[1108]. Под влиянием предыдущего опыта и общественных настроений в солдатской среде сформировалось представление о плене как о лучшей доле и пути возможного избежания гибели: «Конечно, наш брат попадает в плен, чтобы только спасти свою жизнь, а присягу забыл…почти все, кто участвовал в японской войне и были в Японии в плену, они же в плену и теперь, и вот они пишут письма из плена домой, а дома его читает не только одна семья, но и целое село. Пошел воевать его сосед или знакомый — тоже попал в плен…»[1109] Немецкие протоколы допросов содержат признания солдат, что «отставные, бывшие в плену в японской войне, убеждали товарищей сдаваться»[1110].

Низкий удельный вес пленных русских офицеров по отношению к солдатам и в сравнении с другими нациями позволяет говорить об их более высокой моральной устойчивости в условиях современной войны. Чаще всего для кадровых военных пленение становилось профессиональной и личной трагедией («Моя карьера полетела ко всем чертям»[1111]), требовавшей объяснения и оправдания. В отличие от солдат, которым повседневная борьба за выживание и физический труд оставляли мало пространства для саморефлексии, вынужденное бездействие офицеров провоцировало интенсивную переработку опыта поражения. В результате обысков в саксонских лагерях, где содержалась основная масса окруженной самсоновской армии, у большинства офицеров были обнаружены многочисленные немецкие издания о сражении при Танненберге и причинах неудач русского командования[1112]. Попавший в плен в Августовских лесах А. Успенский вспоминал, что его однополчане тщательно отслеживали в немецких газетах описание боев с их участием и радовались, если враг признавал их заслуги. Это рождало у офицеров надежду, что и в России их подвиг найдет достойное признание, а не осуждение за предательство[1113].

Опросы, проводимые немецкими ведомствами среди пленных, раскрывают постепенный процесс выработки образцов толкования произошедшего. Первоначально главной причиной катастрофы участники назвали спешку при мобилизации и продвижении вглубь Германии. Собственное поражение они пытались оправдать указанием на чужое предательство — бездействие Неманской армии после ее первых успешных столкновений с противником[1114]. Позднее была сформулирована более значимая моральная трактовка — долг союзнической верности. Пленные генералы акцентировали внимание на том, что ускоренное в интересах Франции продвижение привело к нехватке вооружения в решающем сражении[1115].

В сентябре 1915 г. внимание немецких цензоров привлекло письмо офицера, возмущавшегося фактом выплаты его семье половинного жалования. Он убеждал жену, что общие правила обеспечения не должны распространяться на состав Наревской армии. На допросе в комендатуре автор письма пояснил, что раз атака самсоновских частей была отвлекающим маневром для спасения Антверпена и Парижа, то принесенные командованием фронта в жертву офицеры должны получать полное содержание[1116]. Офицеры лагеря Нейссе были уверенны, что за сражение при Гумбиннене им во Франции были заготовлены ордена Почетного Легиона, и также именовали себя «спасителями Парижа»[1117]. В итоге в качестве наиболее распространенного толкования укрепился топос жертвенности, который вводил в объяснение неконтролируемые силы и снимал персональную ответственность с непосредственных участников.

Благодаря распространявшейся на фронте пропаганде, попавшие в плен, особенно солдаты, работавшие на немецких предприятиях, были уверены, что после возвращения на родину их ждет ссылка в Сибирь. Наказание казалось настолько неотвратимым, что некоторые рядовые и офицеры уже в середине войны обращались за разрешением остаться в Германии, объясняя свое желание страхом перед расстрелом в России[1118]. Неизбежность суда на родине предчувствовал пленный командующий 13-го армейского корпуса генерал Н.А. Клюев в разговоре со швейцарскими делегатами Красного Креста[1119]. Как подтверждение негативного отношения командования к попавшим в плен воспринималось сокращение выплат оставшимся на родине семьям. На постоянные жалобы жен или родителей на невозможность прожить на половинное содержание, а также на пренебрежительное отношение ведомств к рапортам и доверенностям, присылаемым из лагерей, даже самые уравновешенные реагировали вспышками гнева и угрозами в адрес административных институтов: «Больше всего меня мучает и возмущает факт, что семьям военнопленных офицеров сокращают содержание… Это не только мое мнение, но и всех окружающих. От всего сердца я желаю матушке [России — О.Н.] такую тяжелую болезнь, чтобы все служащие в своих конторах были затравлены и старая фирма была навсегда ликвидирована»[1120]. Данный мотив нашел свое отражение в солдатском лагерном фольклоре, который уже после революции объяснял позицию политических органов личными предубеждениями царя: «Был крут с солдатом Коля и пленных не любил»[1121]. Пленные настойчиво выспрашивали посещавших лагеря сестер милосердия об истинном отношении к ним власти[1122].

Стигматизация плена как предательства со стороны русских военных и политических инстанций вынуждала лагерное сообщество еще во время пребывания в Германии выработать смысловые конструкции, создающие атмосферу сочувствия и оправдывающие попадание к врагу. В средствах массовой информации пленные старательно культивировали ореол мученичества, которым их наградила пропаганда, и преувеличивали масштаб «немецких зверств» в лагерях. Представители казачьих формирований, которым удалось совершить побег из плена, охотно подтверждали особо жестокое обращение немцев по отношению к их частям и активно поддерживали распространенное в обществе мнение о своем героизме, свободолюбии и исключительной верности царю. Некоторые из них даже приписывали себе попытку покушения на Гинденбурга в Ковно: «…Хотя он мимо проходил, но не было у нас предмета, которым мы могли бы его хватить»[1123].

Досрочно вернувшиеся из плена в качестве мотива для публикации собственных впечатлений о пребывании в лагерях представляли высокое чувство долга перед товарищами, оставшимися в плену и желавшими, «чтобы на родине знали правду о германском плене: они еще надеются на помощь и заступничество»[1124]. Помимо груза вины в воспоминаниях красной нитью проходит стремление объяснить свою пассивность и работу на вражеское государство: «Наверное, у многих возникнет недоуменный и недружелюбный вопрос: „Зачем же пленные работали на врага? Ведь без их работы Германия не могла бы ни дня продолжать войну!“ Кто захочет вдуматься в душевное состояние человека, униженного