Вечный день - Юлиус Фучик

— Почти все, что знаю, высказал. Остальное объявят на совещании. Для этого нас и собрали. Вот и русские пришли. Значит, скоро начнется.

В комнату вошли пять советских офицеров. Все встали и шумно приветствовали их.

— Скоро начнется настоящая работа, — только и успел шепнуть Логинов Космайцу: русских позвали в другую комнату.

Совещание закончилось быстрее, чем можно было ожидать.

Прошло несколько минут, и все уже знали свою задачу, знали, что через несколько дней начнется наступление, которое так давно и с нетерпением ждали. У присутствующих вырвался короткий вздох облегчения. Видимо, им изрядно осточертело топтаться в окопах.

Привыкшие к походам, партизаны с трудом сдерживали свою необузданность, когда приходилось засиживаться на одном месте. Они, как перелетные птицы, тянулись к новым местам; угнетало их однообразие и особенно ограниченность действий.

Бранкович, выбрав подходящий момент, толкнул Космайца в бок.

— Я тебе говорил, что скоро меня обязательно выкурят отсюда, — сияя от гордости, заметил он. — Слышал, моему батальону поручили самую почетную задачу — первому прорываться?

— Главное, не кому поручают, а кто первый прорвется, — снисходительно ответил Космаец.

— Значит, ты не веришь, что мой батальон выполнит задание? — вспылил Бранкович.

— Верю и тебе и твоему батальону, но мой батальон…

Космаец не успел закончить фразу: назвали его фамилию.

— Космаец, встань, пусть тебя все увидят, — сказал командир бригады. — Ты у нас сегодня именинник… Мне позвонили из штаба дивизии и сообщили, что тебе присвоено звание поручника…

Все как по команде повернулись в сторону Космайца и восхищенно воскликнули: «О-го-го!»

— Что я говорил?! — забыв недавнюю обиду, закричал Бранкович, вскакивая и обнимая Космайца. — Ну, немного ошибся. Дали не орден, а звезду. С тебя причитается бочка вина.

— С меня причитается первым прорывать оборону, — ответил он.

— Это уж извини. Ведь решено, кому прорываться, а кому трофеи собирать.

— Так как для Космайца это сюрприз и он не готов нас угощать, — продолжал командир бригады, — то я приглашаю всех на ужин. Может, не скоро нам удастся вот так всем собраться вместе. А когда представится, может, мы кое-кого недосчитаемся в наших рядах, за нашим столом.

Космаец не слышал командира бригады. У него немного кружилась голова. Как мало человеку надо, чтобы он был счастлив! Всего лишь одна небольшая звезда на рукаве куртки — и он уже рад, словно получил неожиданный выигрыш. Сидя за столом, он не догадывался, что впереди его ждет еще сюрприз. Только потом, немного позже, когда ему будет очень тяжело, он с тоской и болью вспомнит этот на редкость счастливый вечер, когда сидел, окруженный друзьями, а за окном было холодно и моросил дождь. Жизнь мало баловала его, и теперь он всей душой радовался выпавшим счастливым минутам. Ему не хотелось ни есть, ни пить, хотя ужин был прекрасным для фронтовой обстановки. Сперва подали сливовицу в маленьких стопках. Она была крепкой, ее пили без закуски. Потом, по сербскому обычаю, — горячий пунш. За пуншем — куриный суп, сдобренный солидной порцией черного перца…

В разгар ужина Космайцу сообщили, что его разыскивает почтальон. Космаец никогда ни от кого не получал писем и теперь ощутил, как в груди крепнет незнакомое теплое чувство. Как из тумана, всплыло лицо Катицы, грустное и заплаканное, такое, каким он видел его в последний раз. Оно было так близко, что казалось, стоит только протянуть руку — и прикоснешься к нему. Так было не раз, когда он думал о ней.

— Конечно, она пишет, — сказал боец, протягивая письмо. — Ты не из таких, которых забывают.

Космаец нетерпеливо выхватил письмо из рук почтальона, зажег карманный фонарик и стал читать с таким волнением, с каким осужденный читает оправдательный приговор. Письмо было длинное, теплое, полное оптимизма. Так могут писать только люди, влюбленные в жизнь. У Катицы дела шли на поправку, она верила, что успеет выйти из госпиталя раньше, чем закончится война. «Сейчас у меня, как никогда, много свободного времени, — писала Катица, — я не хочу, чтобы оно пропадало даром. К нам в госпиталь приходят преподаватели из университета, приносят книги и дают консультации. Когда встану с постели и начну ходить, поступлю на ускоренные курсы по подготовке учителей…» Космайцу казалось, что он слышит голос Катицы. Он несколько раз перечитал письмо и только тогда спрятал его в карман.

В батальон Космаец возвращался вместе с Логиновым. Они долго ехали молча.

— Константин! — окликнул Космаец. — Чем вы думаете заниматься, когда кончится война и вернетесь домой?

— Чем я займусь? — переспросил Логинов. — До войны я учился в институте. Закончится война — буду учиться.

— А я вот не знаю, что буду делать, когда уйду из армии.

— Как, разве вы до сих пор не решили?

— Очень много думал, а толку мало.

— У вас есть какая-то цель?

— Пока идет война, у нас у всех одна цель.

Несколько минут они молчали.

— Вы работали до войны или учились?

Космаец горько улыбнулся, вспомнив последнюю ночь перед уходом в партизаны.

— Я служил у хозяина.

— Ну, после войны этого не будет.

— И я так думаю. Мы боролись, чтобы все было, как у вас, чтобы не было ни хозяев, ни слуг, ни бедных, ни богатых. Мы за равноправное общество…

— Вам надо учиться, — сказал Логинов. — Вы хорошо воевали. После войны у вас будет много работы. Вашей стране нужны будут образованные люди. Неучи не могут строить новое общество.

— Вы правы, надо учиться… Моя Катица мечтает стать учительницей. Мы с ней всю войну вместе провели.

— Я ни разу не видел вас с девушкой.

— Она в госпитале. Ей снарядом оторвало ногу. Сейчас она лечится и учится… Когда кончится война, мы поженимся.

— Не забудьте меня пригласить на свадьбу, — пошутил Константин.

* * *

Ночью земля покрывалась прозрачной, нежно похрустывающей под ногами пленкой льда. Среди дня снег на брустверах подтаивал, будто под ним дотлевал костер. Вода слезилась по стенкам окопов, и от этого они становились скользкими и похожими на спинки улиток. В траншеях хозяйничал острый сквозняк, словно где-то включили продувающую установку.

Партизаны, окоченев от холода, льнули к бойницам, впиваясь глазами в застывшую темноту. Ничего не было видно, только, когда вспыхивали немецкие осветительные ракеты, четко очерчивались воронки, похожие на большие букеты черных цветов, небрежно разбросанные на белом снегу. В тот же миг фашистские пулеметы начинали захлебываться огнем.

В том месте, где траншею больше всего разворотило снарядом, Велько Видич отрыл ячейку для пулемета. Вероятно, он придерживался правила — два раза в одну воронку снаряд не падает. В самом низу ячейки Велько выкопал щель наподобие камелька и