Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Иван заглянул, двое, изорванные в клочья, лежали лицами вниз. А в углу не человек, а какое-то кровяное месиво в немецкой шинели, ещё шевелилось, пытаясь подняться.

Иван чуть ли не в упор, не целясь выстрелил, немец дернулся, словно хотел отползти и спрятаться. Ладонь, державшая карабин, разжалась. А Иван понимая, что это ещё не конец, весь напрягся, готовый каждую минуту или к чужой, или к своей смерти, и заглянул в соседнюю комнату. Комната была пуста.

Вдруг силы оставили Ивана. Прислонился к стене, сполз и сел на корточки, понимая, что сидеть нельзя. Появись немец, или штык воткнёт, или пальнёт. Надо двигаться, а сил не было. И на этом закончится земная жизнь для Ивана. Встал и пошёл в дальнюю комнату.

Леонид бежал наверх по лестнице вслед за другими и орал, как все:

– А-а-а-а!

Все разбежались по этажу. Леонид, споткнулся, поднялся, вбежал в большой зал.

На Григория наседали два немца. Он отступал, отмахиваясь от них винтовкой. Леонид ткнул немца дулом в спину и, сам того не ожидая, в упор выстрелил. Немец, уронив карабин, согнулся вперёд, потом назад и упал под ноги Григория. Другой оглянулся и прикладом так припечатал Леонида в грудь, что у того в глазах потемнело. И упал он как подкошенный.

А Григорий, пока немец не успел повернуть к нему голову, воткнул в него штык. У того глаза наружу повылезали, и брызнули слёзы, захрипел и выронил карабин, пошатываясь влево-вправо и держась за ствол «мосинки», словно хотел сорваться со штыка. Григорий выдернул штык, и немец рухнул на Леонида.

Очнулся Леонид от того, что кто-то тяжелый, навалившись на него, хрипел, обливая его теплой липкой кровью. С большим трудом отвалил его в сторону, поднялся и пошел по коридору, голова кружилась.

Вошел в комнату, в углу, направив на него дуло автомата, сидел молодой немецкий солдат и говорил жалобно:

– Найн, найн.

Хотел и Леонид что-то сказать, а в горле пересохло. Так спиной вперёд и вышел из комнаты. И только тогда понял, что руки онемели и силы кончились.

Немцы, кроме убитых, пропали, как растворились. Старшина бегал по этажам и кричал:

– Рая, Рая!

На полу лужи, как после кровяного дождя. Старшина наступал в них, и красные следы тянулись за ним.

Рая лежала на полу, и глаза её были открыты. Казалось, она отдыхает. На груди, напротив сердца, гимнастёрка была чуть надрезана, и края надреза, как бахромой, краснели кровью.

Старшина встал над ней и, потрясая винтовкой, закричал:

– Сволочи!

Гулкое эхо пробежало по пустым коридорам и вернулось обратно. На голос старшины стал собираться народ. И руки сами собой потянулись к каскам. Голова Григория тряслась, Леонид плакал и растирал слёзы кулаком по щекам. Иван отвернулся, чтоб никто не видел его лица.

Старшина нёс её на руках, боясь уронить. Все шли за ним и вздыхали. Похоронили в воронке рядом с домом. Завернули в плащ-палатку и засыпали землёй. И чтоб не забыть, воткнули прикладом вверх немецкий карабин.

Старшина сидел на земле и, раскачиваясь из стороны в сторону, тихо выл. Вытирая слёзы, говорил с горечью, словно оправдываясь перед всеми:

– Последнюю не уберёг. Последнюю.

Григорий, тронув его за плечо, тихо произнёс:

– Вставай, пошли, что теперь сделаешь. Что?

Старшина заплакал опять.

Иван с Григорием подняли его и повели. А он шел, повернув голову, не в силах оторвать взгляда от могилы. А слёзы текли и текли. И только в подвале выдохнул и сказал, обращаясь ко всем:

– Ведь девчушка совсем. Ребёнок ещё. Вот война. Господи, да что ж это такое?!

Все молчали, у всех, как и у старшины, было тяжело на душе, словно отняли у них самое дорогое. Тоска одолела. Даже еда не порадовала.

Руки бы отмыть от присохшей немецкой крови. Но чем?

Ее котелок сиротливо стоял нетронутый. И все старались не смотреть в эту сторону. Но смотри не смотри, а ничего не изменишь. Раи нет.

Старшина, поднеся к глазам, долго рассматривал немецкий штык-нож, потом отодвинул и сказал:

– Им хорошо поросят резать.

Взмахнул им, как саблей, и воскликнул:

– Раз и готов, раз и готов!

Ночью старшина поднялся. Григорий подскочил:

– Ты куда?

– Закудыкал, добра не жди. Сейчас вернусь.

Но ни сейчас, ни скоро старшина не вернулся, а обнаружился только под утро, весь в крови. Григорий, глядя на него, удивился:

– Ранен, что ли?

– С чего ты взял?

– Да ты весь в крови.

– Мимо немцев шёл, об них и испачкался.

Григорий всё понял, с одной стороны, он не осуждал старшину, а с другой – боялся, что может запросто потерять ещё одного человека, к которому сердцем прикипел. Поэтому больше попросил, чем приказал:

– Немцев били и будем бить. За Раю и всех, кого они жизни лишили. Приказать тебе не могу, а просить прошу. Ты лучше с Иваном поработай.

– Да какой из меня стрелок. Только патроны переводить.

Иван, проснувшийся и вникший в их разговор, сказал:

– Немец не белка, шкуру беречь не надо. А по ночам бродить не дело.

– Да я за Раю, – возмутился старшина.

– А я за кого немцам головы дырявлю? Или, думаешь, мне её не жаль, или Григорию, или всем остальным? Одного-двух завалить – не дело, десять, двадцать – другой коленкор.

Старшина закивал, согласившись с ними, а потом, хлопнув себя по коленям, сказал:

– А пошли втроём. Мы им крови попортим. Мало не покажется.

– Тут покумекать надо, – произнёс Иван.

– Правильно, такие дела с кондачка не делают, – заключил Григорий.

А старшина прилёг и заснул. Во сне он скрежетал зубами и что-то бурчал. Разбудили, поел и опять заснул.

Утром пришел кот, долго ходил вокруг печки принюхиваясь. Старшина взял его на руки, поднял над головой, опустил и, прижав к себе, сказал ему:

– Нет теперь твоей Раюшки…

И, уткнувшись в кота лицом, заплакал, потом закачал кота, как ребёнка, и сказал ему:

– Ничего, ничего, Васька, мы ещё повоюем. Они нас попомнят. Если живы останутся.

Потом достал из Раиного котелка кусочек мяса, положил на пол перед котом и, поглаживая того по спине, сказал:

– Ешь, Васька, поправляйся. А к немцам больше не ходи, шкуру спущу.

Встал, погрозил пальцем и строго произнёс:

– Смотри у меня.

Неизвестно, понял кот старшину, только, расправившись с мясом, сел у печки и задремал.

Ночью встали и пошли. Пошли втроём. Леонида решили не брать, пусть отдыхает, успеет ещё, навоюется. Переползли улицу и прижались к стене дома. Было тихо, только сапоги часовых цокали подковками по бетонному