Технофеодализм - Янис Варуфакис

на Крит на корабле отправлялись семь юношей и семь девушек. По прибытии человеческую дань доставляли в лабиринт, где их пожирал Минотавр. Это был ужасный ритуал, хотя он сохранял мир той эпохи и способствовал ее процветанию.

 Тысячелетия спустя тайно, из пепла Бреттон-Вудской системы восстал еще один Минотавр. Его логово, своего рода лабиринт, залегало глубоко в недрах американской экономики. Он начал свою жизнь как торговый дефицит США — результат того, что Америка начала импортировать из других стран больше, чем продавала им, — из-за войны во Вьетнаме, программ «Великого общества» и растущей эффективности немецких и японских заводов. Дань, которой он требовал, была экспортом остального мира, ввозимым из Европы и Азии, чтобы быть поглощенным в торговых центрах Средней Америки. Чем больше рос дефицит США, тем больше становился аппетит Минотавра к европейским и особенно азиатским промышленным товарам. Однако тем, что придавало ему силу и глобальное значение — ведь он обеспечивал мир и процветание не только в Америке, но и в Европе и Азии, — были лабиринты подземных туннелей, соединяющие Walmart с Уолл-стрит.

Работало это следующим образом. Аппетиты нового американского Минотавра загружали работой сверкающие немецкие заводы. Он поглощал всё, что производилось в Японии, а позже и в Китае. Это (до сих пор) поддерживало мир и процветание Европы и Азии. Взамен иностранные (а часто и американские) владельцы этих далеких фабрик отправляли свою прибыль, свои деньги обратно на Уолл-стрит для инвестирования — дополнительная форма дани, которая обогащала правящий класс Америки, несмотря на дефицит. Таким образом, Глобальный Минотавр помогал рециркулировать и финансовый капитал (прибыль, сбережения, излишки денег), и избыточный экспорт остального мира. Питаясь этим постоянным потоком дани, он поддерживал и сохранял пост-Бреттон-Вудский мировой порядок — так же как его предшественник из Кносского лабиринта сохранял Pax Cretana, затерянный в тумане истории.

Такая стратегия лежала в основе Никсоновского шока, объявленного 15 августа 1971 года. И она сотворила чудо, по крайней мере для тех, кто ее инициировал. Видишь ли, крах Бреттон-Вудской системы был предрешен с середины 1960-х. По мере того как торговый профицит Америки начал превращаться в дефицит, финансисты начали подозревать гибель. Они знали, что рано или поздно обменный курс доллара к золоту, искусственно установленный в 1944 году на фиксированном уровне тридцати пяти долларов за унцию, удержать не удастся. С этого момента их запасы долларов будут позволять приобретать всё меньше золота. Естественно, они кинулись обменивать свои доллары на американское золото до того, как это произойдет. Если бы так продолжилось и дальше, у Соединенных Штатов закончилось бы золото. Шок Никсона остановил опустошение.

Как и ожидалось, доллар быстро обесценился по отношению к золоту, но, что удивительно, именно в этот момент он вновь обрел свою силу. Как? Вскоре после того, как доллар был отвязан от золота, европейские валюты были отвязаны от доллара. Как только они потеряли возможность фиксированного обмена на доллар, стоимость европейских и японских денег начала резко колебаться, как обломки корабля в бурном океане. Доллар стал единственной безопасной гаванью благодаря своей непомерной привилегии: а именно, если какая-либо французская, японская или индонезийская компания, да и вообще кто угодно, хотела импортировать нефть, медь, сталь или даже просто купить место на грузовом судне, они должны были платить в долларах. Таким образом, Соединенные Штаты были единственной страной в мире, чья валюта пользовалась спросом даже у тех, кто не хотели ничего у них покупать. Вот почему, когда мрачное облако неопределенности накрыло экономическое будущее Европы и Японии, финансовый мир отреагировал требованием перевести свои сбережения в доллары.

Внезапно доллар снова стал королем вечеринки. Шок Никсона оказался невиданным в истории фокусом: страна, всё глубже и глубже погружающаяся в бухгалтерский убыток, оказалась страной, чья валюта, доллар, становилась всё более безальтернативным гегемоном. Это было олицетворением парадокса. Хаос, выпущенный на свободу Никсоном, дал мировым капиталистам мощный импульс к долларизации своих прибылей. Это стало единственно возможной схемой. По сей день, когда Уолл-стрит терпит крах, реакция финансистов заключается в том, чтобы купить еще больше долларов, чтобы отправить их… на Уолл-стрит!

Но была и другая причина, по которой росла гегемония доллара: преднамеренный курс на обнищание американского рабочего класса. Циник сказал бы, и не ошибся, что большие деньги притягивают те страны, где выше норма прибыли. Чтобы Уолл-стрит мог в полной мере использовать свою магнетическую власть над иностранным капиталом, норма прибыли в Соединенных Штатах должна была сравняться с нормой прибыли в Германии и Японии. Быстрый и грязный способ сделать это — понизить американские зарплаты: более дешевая рабочая сила обеспечивает более низкие издержки, что обеспечивает большую норму прибыли. Неслучайно, что и по сей день доходы американского рабочего класса в среднем ниже уровня 1974 года. Неслучайно и то, что в 1970-х ослабление профсоюзов стало нормой, и кульминацией этого стало увольнение Рональдом Рейганом всех до единого авиадиспетчеров, состоявших в профсоюзах, — практика, которую переняла Маргарет Тэтчер в Британии, ликвидировавшая целые отрасли промышленности, чтобы уничтожить профсоюзы, которые в них руководили. Столкнувшись с Минотавром, засасывающим большую часть мирового капитала в Америку, правящие классы европейских стран осознали, что у них нет другого выбора, кроме как делать то же самое. Рейган задал темп, Тэтчер указала путь. Но именно в Германии, а позже и по всей континентальной Европе новая классовая война — ты мог бы назвать ее всеобщей жесткой экономией — велась наиболее эффективно.

Началась новая эра. Послевоенное соглашение о разрядке напряженности между трудом и капиталом находилось в предсмертной агонии. Последней каплей стал распад Советского Союза в 1991 году. После этого Россия и, что еще важнее, Китай добровольно вступили в ряды глобализированного капитализма. Два миллиарда низкооплачиваемых рабочих вошли в царство Минотавра. Зарплаты в странах Запада продолжили стагнировать. Прибыли росли. Поток капитала, устремляющийся в Америку, чтобы кормить зверя, превратился в цунами.

И именно это цунами капитала, устремляющееся в сторону Соединенных Штатов, вселило в банкиров с Уолл-стрит даже не уверенность, а сумасшедшую гордыню, вызывающую в воображении те безумные цифры, которые ты посчитал невероятными и невозможными.

Я и сейчас ясно слышу, как ты задаешь, возможно, самый важный вопрос: почему же Никсон не попытался спасти Бреттон-Вудс? Даже девальвируя доллар по отношению к золоту, он мог бы сохранить ограничения для банкиров. Он мог бы сохранить фиксированные обменные курсы доллара по отношению к валютам Европы и Японии. Что вдохновило правителей техноструктуры на этот драматический переворот?

От вышедшего из-под контроля недовольства к контролируемому распаду. На дворе 1965 год. В воздухе витают идеи Flower Power и Make Love Not War. На свидании, споря со своей спутницей, Дон Дрейпер объясняет свою теорию любви: «То, что многие называют любовью, было придумано парнями вроде меня, чтобы продавать нейлоновые чулки». Вымышленный персонаж (который, я настаиваю, олицетворяет дух техноструктуры) прибегает к преувеличенному цинизму, чтобы донести свою точку зрения: создавая желания и ожидания, которые в конечном счете его потребительские продукты удовлетворить не могли, техноструктура, задолго до того, как ее экономическая основа была растоптана неистовствующим Минотавром, столкнулась с ответной реакцией, указывающей на охвативший всё общество духовный кризис.

 На радикализацию молодежных протестов после 1965 года оказала большое влияние война во Вьетнаме, однако молодежь восстала против истеблишмента своих родителей и изобрела «разрыв поколений» задолго до того, как президент Джонсон пошел на обострение в Индокитае. Война разожгла протесты, но причина недовольства лежала глубже. Так почему же молодежь Америки и Европы готова была выходить на улицы в середине — конце 1960-х, во времена полной занятости, резкого сокращения неравенства, открытия новых государственных университетов и укоренения всех атрибутов расширяющегося государства всеобщего благосостояния?

Беседуя сам с собой в одном из эпизодов, Дрейпер предлагает ответ в форме самой жесткой самокритики, возможной для человека, посвятившего свою жизнь производству желаний: «Мы испорчены, потому что всегда