Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов

этим самым обмундированием улучшилось, но главной радостью Выхина в то время была… шинель! Легкая, длинная, теплая шинель, из добротного шерстяного сукна! Как же спасала она в ветреные, морозные ночи, когда ледяной ветер с Невы обнюхивал его лицо как огромный бездомный пес!

Собор, строительство которого со смертью императрицы Екатерины было остановлено, тоже почувствовал на себе перемену царствования. Итальянец, так щедро одаривший Ивана Артамоновича за находку, давно отбыл на родину, и достраивать здание, поднятое в мраморе до основания куполов, поручили другому итальянцу. Выхин не знал его имени, но часто видел, как он в карете приезжал на стройку. Итальянец был вертляв, высокомерен и очень певуче болтал чего-то на родном языке. Когда собор был достроен и обрамление из деревянных лесов было снято, весь Петербург был… разочарован… Оказалось, что собор, задуманный и начатый в мраморе, с гармоничными пятью куполами и идеальными архитектурными пропорциями, был попросту ограблен самим императором! Мрамор, предназначавшийся для собора, был использован на строительстве Михайловского замка, новой резиденции Павла, а оставшаяся часть собора была выполнена из простого кирпича! При этом четыре малых купола были вовсе удалены из проекта, что окончательно уничтожило все пропорции. Сам Выхин, разумеется, ничего не понимал в архитектуре, но все эти подробности строительства широко обсуждались в обществе. Кончилось тем, что по Петербургу распространилась едкая эпиграмма:

Се памятник двух царств,

Обоим столь приличный:

На мраморном низу

Воздвигнут верх кирпичный.

Автора очень быстро нашли, им оказался некий морской офицер, который, разумеется, был тотчас же арестован. Император Павел не терпел неповиновения, и наказание было жестоким – болтали, что офицер был лишен языка и отправлен в Сибирь. Удивительно, но новый собор, как ни старался император, никак не хотел нравиться петербургскому обществу, Иван Артамонович слышал это тогда по нескольку раз в день. От полунищих прачек до генералов в вицмундирах – все, абсолютно все были недовольны его убогим видом. Поэтому ему не пришлось удивляться, когда после смерти Павла новый император Александр объявил о скорой реконструкции собора и даже распорядился провести конкурс по подбору нового архитектора. Выхин услышал эту новость уже будучи приставом Управы благочиния и отнесся к ней с почти полным безразличием, потому как его служба будочником на площади у этого ненавидимого им сооружения была к тому времени окончена.

Иван Артамонович не заметил, как коляска снова покатилась по мостовой и вот уже и собор, и Адмиралтейство остались позади. Он наконец отвлекся от воспоминаний и сосредоточил мысли на делах насущных. Итак, утром он навестил особняк Вяземского на Фурштатской. Граф обрисовал вечер, в который Штейн проиграл более сорока тысяч. И опять этот субъект со страшным шрамом во все лицо! Только теперь он поручик. То есть кто он на самом деле, совершенно непонятно. Учитывая показания ямщиков, человек не из их круга, да и за то короткое время, пока этот «Сенька» находился в холодной в Управе, чутье подсказывало Ивану Артамоновичу, что что-то с ним не так. Он не мог себе тогда этого объяснить, но теперь было очевидно: «Сенька» не из податного сословия, не мещанин и не крестьянин. Все же надобно чаще полагаться на свой нюх. Но сегодня Выхин мог быть собой доволен. Выиграв в карты сумасшедшие деньги, этот странный поручик допустил ошибку – уехал домой на нанятой тут же коляске. Время было позднее, и ямщик хорошо запомнил и самого жутковатого поручика, и дом на Каменном острове, куда его отвез. И сейчас пристав ехал как раз по тому адресу, куда и отбыл странный поручик. Если повезет, то получится его опознать: не одно ли это лицо – ямщик Сенька и поручик Питковский, так лихо раздевший в штосс Штейна? Чутье подсказывало, что и Питковский, и Сенька, и тот господин из Вырицы, о котором упоминал Извольский, – один и тот же человек. В мыслях Иван Артамонович уже предъявлял этого меченого душегуба управляющему утонувшего Левина для опознания. Тогда уж голубчик не отвертится, за все сполна ответит.

Коляска наконец остановилась.

– Приехали, барин!

Выхин огляделся. Выходило нечто совершенно уж глупое.

– Что же, поручик тут из твоей коляски и вышел?!

– Точно так, барин! Вот истинный крест! – Возница размашисто перекрестился. – Я точно запомнил, потому как во‑он там, – он указал вперед, – у особняка, я и развернулся. Да только когда обратно проезжал, поручика уже не было.

– Так ведь кругом один лес, ни черта нет! – вырвалось у Ивана Артамоновича.

– Неправда ваша, барин, вон там, – он указал направо, – есть поворот, его за деревьями не видно, а за тем поворотом будка вашего ведомства. По улице много усадеб, и в самом конце даже дворец императорский.

Разумеется, Выхин знал и о Каменноостровском дворце, и об усадьбах, окружавших его. Здесь проживают лучшие фамилии Петербурга, шутка ли! И дворец государя, отчего становилось совсем гадостно на душе. Не свернуть бы себе шею в этих поисках…

– Вези к будке и никуда не уезжай, поодаль встань.

За поворотом и вправду открылась широкая, укатанная дорога. По правую руку Выхин разглядел знакомый черно-белый силуэт. На звук копыт изнутри вышел и будочник – заспанный мужичонка в форменной суконной куртке и высоком кожаном шлеме с орлом. Выхин отпустил коляску и шагнул было к нему, но тут же остановился, потому как узнал его.

– Ба! Игнатий! Собственной персоной! – расхохотался пристав. – Это каким же замысловатым ветром тебя в будочники занесло?!

– Доброго здравия, Иван Артамонович! – Игнатий улыбнулся белозубым ртом и засеменил навстречу. Выхин заметил, как он припадает на левую ногу.

Четыре года назад Игнатий был извозчиком. Работал в центре Петербурга, имел двух лошадей и снимал комнату на окраине. Жизнь была налажена и представлялась Игнатию прекрасной. Дело шло к покупке небольшого дома, а там уже можно было подумать и о женитьбе, но тут приключилось страшное. Будучи изрядно навеселе, помял он коляской на Гороховой бабу, от чего она вскорости и померла. Выхин тогда как раз и арестовывал его, пьяного, несчастного и жалкого. Осудили Игнатия скоро. Лошадей забрали в пожарное депо, самого отдали в матросы. Казалось, жизнь его и закончилась. В морях за эти годы порядком поплавал, и в Европу ходил, и в студеном Северном бывал, и лихорадку в Африке пережил. Уже и привык к суровой корабельной жизни, да вот во время жуткого шторма полез поправлять такелаж и сорвался с реи прямо вниз, на палубу, сломав обе ноги. С корабля его, разумеется, списали, жалованье положили такое, что еле на хлеб хватает.

– И что же,