Проблема наблюдателя - Песах Амнуэль

Розенфельд пожал плечами и вывел на экран документ, пересланный Сильвербергом. Заключение патологоанатома.

— Смерть произошла в результате остановки сердца, причиной которого стала закупорка коронарной артерии… м-м…

— Ты этого ждал? — мрачно спросил Сильверберг.

— Пожалуй, нет. — Розенфельд всматривался в текст, как в небо, на котором внезапно появилась яркая звезда, которой не могло быть в известном с детства созвездии. Читая и шепотом проговаривая каждое слово, Розенфельд дошел до конца документа и вернулся к началу, собираясь, видимо, прочитать заключение еще раз, а потом опять.

— Учить наизусть будешь, когда я уйду, — нетерпеливо сказал Сильверберг. — Скажи, что ты об этом думаешь.

— То же, что Шелдон, конечно.

— Как ты успел прочитать, Том не думает ничего, только фиксирует.

— Я тоже.

— По-твоему, Браннер предполагал что-то такое?

— Что-то он подозревал, верно? И сумел убедить миссис Штемлер. Так я могу заняться научной экспертизой? Ты возбудил дело о смерти Штемлера, верно?

— Если ты откроешь следующий за письмом Тома документ, то найдешь обращение о полномасштабной экспертизе этого странного случая. Как сказал Том, позвонив мне сразу после того, как отправил заключение: «В жизни не видел ничего подобного и не предполагал, что такое в принципе возможно».

— А ты говорил — внезапная остановка сердца, обычное дело…

— Займись этим. — Сильверберг попытался встать, ударился локтем о край книжной полки и зашипел от боли. — А я поговорю с Браннером и миссис Штемлер.

— Я тоже начну с Браннера, — кивнул Розенфельд, возвращая на экран текст русской статьи. — После тебя, конечно.

* * *

Сначала тем не менее Розенфельд позвонил Шелдону. Патологоанатом ответил мгновенно, будто ждал звонка — может, действительно ждал, готовый в любую минуту выехать, исследовать, констатировать и, если необходимо, высказать свое мнение, в котором он обычно сомневался, но все равно отстаивал и оказывался прав.

— Ты мог бы позвонить и раньше! — воскликнул Шелдон прежде, чем Розенфельд успел поздороваться. — Я поражен: такой уникальный случай, а ты все не звонишь и не звонишь.

Розенфельд, в кои-то веки растерявшийся перед словесным напором, пробормотал что-то невнятное о том, что дожидался назначения научной экспертизы, и вклинился наконец с вопросом:

— Могла ли песчинка попасть в кровеносную систему естественным путем?

— Это не песчинка. То есть не такая, какую можно найти в песочнице или на пляже. Гораздо меньше, около половины миллиметра. Предположительно силиконовый предмет неправильной формы. Размер достаточный, чтобы перегородить артерию и прервать кровопоток. Смерть наступила практически мгновенно.

— Профессора можно было спасти, если бы…

— Вряд ли, — перебил Розенфельда Шелдон, способный перебить кого угодно, включая полковника Сайлеса, выстреливавшего во время совещаний сотню слов в минуту. — Врачи — если бы в этот момент рядом с профессором были врачи со всем оборудованием — попытались бы запустить сердце обычными способами, включая электрошок, но в данном случае это ни к чему не привело бы. Даже прямой массаж сердца не помог бы — никто ж не мог знать, что именно перегородило артерию!

— Да-да, — на этот раз более напористым оказался Розенфельд. Слушать лекцию у него не было времени. — Но как песчинка попала в кровь?

— Понятия не имею, — буркнул патологоанатом.

— Укол? Следов на теле ты не обнаружили, знаю, у тебя написано. Но, в принципе…

— Гипотез не измышляю. Факт я предъявил, разбирайтесь.

— Но медицину ты знаешь лучше, чем я.

— Не спорю.

— Можешь неофициально…

— И конфиденциально?

— Да. И конфиденциально высказать свое мнение.

— Могу. Мое мнение: понятия не имею, каким образом песчинка — назовем ее так — оказалась в кровотоке. Кстати, песчинка могла попасть, не спрашивай как, в любую из больших вен, кровоток за секунды притащил ее в сердце, где песчинка застряла, что стало причиной смерти.

— А в те секунды, когда песчинка еще находилась в вене, профессор мог почувствовать себя плохо?

— Не думаю. В любом случае он не смог бы ничего предпринять, даже потянуться к телефону не успел бы.

— Понятно… — протянул Розенфельд.

— Тебе понятно? — удивился Шелдон. — Завидую!

— Нет, я хотел сказать…

— Понимаю, что ты хотел сказать, — вздохнул патологоанатом. — Хочешь знать мое совсем приватное мнение, с которым я, конечно, не согласен, будучи материалистом, атеистом и отнюдь не мистиком? Так вот: то, что произошло с профессором, можно было бы назвать чудом, если бы я хоть на мгновение поверил, что сверхъестественные явления происходят в реальности. Считай, что я этого не говорил.

После короткой паузы, в течение которой Розенфельд обдумывал странную фразу, патологоанатом сказал со вздохом: «Не завидую тебе» и отключил связь.

* * *

Розенфельд закончил читать «русскую» статью Штемлера, опубликованную за полгода до отъезда молодого физика из Советского Союза, и принялся за другую: первую, опубликованную будущим профессором после того, как он начал работать нештатным преподавателем в Северо-Западном университете — похоже, единственном, где в начале семидесятых годов прошлого века устраивались бывшие советские научные работники. «Русская» статья, насколько понял Розенфельд, изучавший язык самостоятельно и не считавший свои познания достаточными, была посвящена популярной в те годы проблеме квантовой симметрии SU (2). Первая американская работа оказалась совсем на другую тему: о проблеме наблюдателя в квантовой физике. Проблема квантовых наблюдений, похоже, занимала Штемлера всю вторую половину жизни.

Список работ, опубликованных Штемлером, был длинен, а большая часть названий — непонятна, хотя Розенфельд и считал себя если не знатоком, то, во всяком случае, и не полным профаном в квантовой физике. Прочитав — точнее, пробежав по диагонали, как муха по стене, — две статьи тридцатипятилетней давности, Розенфельд обратился к последней, опубликованной три месяца назад в журнале «Физикал ревю леттерз». Статья называлась «Квантовая телепортация запутанных многоатомных систем в применении к физическому принципу Тегмарка в рамках четырехуровневой многомировой интерпретации: теоретическое рассмотрение и инфинитный анализ».

Обычная история: каждое слово в названии было понятно, но, сложенные в цепочку, они создавали непонятную конструкцию, не рассыпавшуюся только по причине внутренней логики, тоже, в свою очередь, невидимой для постороннего глаза.

О Штемлере Розенфельд слышал и раньше — не мог не слышать: профессор время от времени выступал на канале CNN в вечерней программе новостей, в самом конце, когда ведущие позволяли кому-нибудь из ученых, считавшихся ведущими в своей области науки, сказать на камеру пару слов (не больше сорока секунд, а то телезритель заскучает и переключит канал!) о последних сенсационных разработках. Слово «сенсация», насколько помнил Розенфельд, было Штемлеру ненавистно, а ведущие это слово обожали и произносили с удовольствием, переходившим в экстаз, что вызывало у профессора нервную улыбку, переходившую в тик.

О чем рассказывал (за полминуты!) Штемлер в последней передаче, Розенфельд не помнил, дату посмотрел в программе (шесть недель назад)