Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

я? Жалкие подачки! — Глаза его заблестели горьким отчаянием. — Большевики лишили меня поместья, квартиры на Невском. А что дали мне вы?! Моя ненависть к Советам жаждет отмщения. И я утоляю эту жажду, как умею… Но у меня траты. Траты! Понимаете вы? Я живу уже себе в убыток. Я даже питаюсь по карточкам. Разве так выражается уважение к человеку, столько сделавшему для разгрома сталинского шпионского гнезда — в вашу пользу?

— Чего же вы хотите?

— Для начала погасите остаток моего займа на яхту хотя бы. Только остаток.

— Это большие деньги.

— А как вы хотели? Как вы хотели? Я дважды вызывал этого шведа. Дважды! Меня могли убить! Это не шутки! Мне пришлось ходить на телеграф, два раза отправлять телеграмму, а он не реагировал. Но наверняка следил за мной! И потом, неужели вы думаете, что я ничего не понимаю? «Переговоры по «Локи». Баварец в Цюрихе». Это важный человек, и он вам нужен. Нужен!

— Не отрицаю. Нужен.

— Ну, вот. Я встречался с ним, чтобы вы его опознали, увидели. А если бы что-то пошло не так? Он мог меня убить!

— Исключено, Дмитрий. Мы контролировали каждое его движение.

— Всё бывает. Всё. И потом, надо все-таки понимать, вы имеете дело не с каким-то там уличным филёром без роду и племени, а с представителем старой дворянской фамилии. Мои предки — вы можете их видеть. — Кушаков-Листовский трепетным жестом обвел стену, увешанную старыми портретами родственников. Отметив равнодушие на лице Ге-лариуса, он презрительно бросил: — Вам не понять русской души, русского аристократизма! Да с такой фамилией, как у меня, мне более пристало возглавлять какое-нибудь старинное родовое имение. Такое, чтоб крестьянских душ тыщ на десять, чтоб десятины пахотной земли и охотничьи угодья, чтоб выезд богатый на тройке с бубенцами к ресторану «Яр», да с цыганками, с дрессированными медведями. Вот вы всё жалеете на яхту, на мой дом. А того не понимаете, что, как истинно русский человек, всё это я отдам не какому-нибудь племяннику или тетке в пятом поколении. Всё, всё, что накопил за свою жизнь, я завещаю — Церкви. — Он широко перекрестился на угол, сверху донизу увешанный иконами. — Да-да, Русской православной церкви! Вот так! Мои предки.

— Да хватит уже про своих предков, идиот несчастный! — взорвался Гелариус. — Я ими сыт по горло! И сядьте, сядьте, хватит бегать!

— Конечно, конечно. — Кушаков-Листовский мгновенно очутился в кресле напротив и торопливо пробормотал: — Да ведь и яхта, право слово, одно название — простая лодка с парусом. — В глазах у него пылала внемлющая озабоченность. — Я слушаю, Максимилиан, внимательно вас слушаю.

— Вот и ладно, — успокоенно сказал Гелариус и, нахмурившись, добавил: — Мы поладим с вашим шведом. А вы перестаньте трусить. Когда он появится у вас — а он очень скоро появится, — скажете ему, что ответ из Центра пришел к вам. Приказ — информировать о происходящем и ждать. Скажете: они проверяют.

Разговор шел о Хартмане, который, так и не получив отклика из Центра, в преддверии переговоров с людьми Шелленберга решился вновь встретиться с Листовским, чтобы повторить свою просьбу. Гелари-ус не упустил шанса: за Хартманом установили наблюдение.

И вот теперь, как добрые приятели, они сидели в баре отеля «Ритц», где Хартман (в Цюрихе — шведский юрист Георг Лофгрен) в знак возмещения за нанесенный ущерб угощал Гелариуса коньяком. Оба испытывали друг к другу возрастающую симпатию. Обменялись анекдотами («Голландцы приветствуют друг друга: “Хайль Рембрандт!”, “Хайль Рубенс!” Спрашивают: “Почему не «Хайль Гитлер!»”?» «А у нас, — говорят, — свои великие художники»), посмеялись. («Тогда в Англии следует кричать «Хайль Черчилль!»), выпили («Прозит»), обсудили скачки, особенности управления яхтой в бурю. Гелариус признался, что устал от войны, но не видит выхода из сложившегося положения в Европе.

— Когда-то мы начинали свой путь словами хорошего писателя на устах: «Настоящий немецкий мужчина убивает разбойника прежде, чем тот успевает размахнуться», — грустно говорил Гелариус. — А сегодня, признаться, я затрудняюсь сказать, кто из нас разбойник, а кто жертва. Знаете, в посольстве так думают многие. Но дипломатия, как вы понимаете, — это всего лишь лайковая перчатка на волосатой руке политической власти. Герман Лёнс писал также: «Жизнь означает смерть. Быть — равно погибать». Истины-перевертыши, не находите? С ними можно — как в бой, так и в кабак.

— О, да, вы правы. «Вервольф». Волк-оборотень. Вы помните книгу Лёнса! Я не думал об этом в таком ключе. Нам предстоит многое переосмыслить. Очень многие истины будут сброшены с весов истории. Сегодня это необходимо, как никогда раньше. Знаете, Георг, есть такое финское слово — мюётяхяпея. Оно означает «чувство стыда, испытываемое человеком за дурные поступки других людей». Хоть сам ты ничего плохого и не сделал, но тебе мучительно стыдно, когда смотришь на то, что вытворяют другие. В нашем языке такого слова нет. — Гелариус тяжко вздохнул. — Знаете, Георг, всё чаще это финское слово жжет мое немецкое сердце.

— Конечно, война — это коллективная ответственность. Но солдат все-таки не может нести ответственность за решения генерала, — попытался утешить его Хартман. — Был у меня друг, он любил повторять: что бы ни делалось вокруг, моя задача — сохранить в себе лучшее. Он был отличный парень.

— Был? И где он теперь?

— Он утонул. Подвела навигация. И капитан был ни к черту — смелый дурак.

Расставаясь, они обнялись, пообещав друг другу в ближайшее воскресенье поехать на пикник. По дороге в свой отель Хартман размышлял, насколько случайным было появление рядом с ним этого совестливого немецкого дипломата. А Гелариус до глубокой ночи ворочался в постели: он никак не мог решить, кому будет лучше продать этого русского шведа — американцам или Ватикану?

Берлин, Шпандау, Зегефельдерштрассе, 16 июля

Мод шла на встречу с радистом. По договоренности ему полагалось быть на привокзальной площади и ждать, когда она появится на противоположной улице. Увидев ее, он должен был одновременно с нею идти вперед по своей стороне до второго поворота налево. Там они встречались, и Мод вела его к только ей известному месту, где находилась рация.

День был белый. Небо затянуло тонким облачным кружевом, в воздухе попахивало озоном, будто перед грозой. Мод задрала голову: погода не предвещала дождя, по крайней мере, в ближайшее время.

Вырвавшись из вагона электрички «С-бан», битком набитого военными, на станции «Рейхсспорт-фельд» (со вчерашнего дня особым декретом на пригородных поездах запрещалось ездить штатским лицам, и Мод опасалась проверок), она направилась к вокзалу Шпандау пешком. Оделась она как серая мышь — в старенькое, свободное в талии платье и перештопанную