Двойная ложь - Джей Ти Эллисон

Хотела ли она такой жизни? Наверное, нет. В один из чудесных моментов прозрения, когда перехватывает дыхание и все становится кристально ясно, она поняла: нет, ей совсем не нравится нормальная жизнь, спасибо, не надо.

Кроме того, как можно обменять дар – а Саттон без тени сомнения считала свои писательские способности даром, – каким бы мрачным ни было его биологическое происхождение, на здравомыслие и нормальность? Как? Разве это не пощечина Богу? Он создал ее по своему образу и подобию. Значит ли это, что Бог тоже страдает от психического расстройства?

Вполне довольная ходом своих мыслей (пусть и немного кощунственных), который занял менее десяти секунд – ровно столько, чтобы сделать глоток шампанского и скрестить ноги, – она искренне улыбнулась Константину Раффало. Смотреть на него было приятно, а улыбаясь, он обнажал белые и ровные зубы. Саттон часто задумывалась, можно ли судить о человеке только по зубам. По шкале от одного до десяти, обратно пропорциональная зависимость. Чем они ровнее и белее (десять баллов), тем ниже по шкале надежности человек. Прямые, белые зубы означали, что на них потрачено немало денег. А деньги происходят из того мира, с которым она не знакома.

У нее был ужасный прикус – клыки выдвигались вперед, а четыре передних зуба встали почти горизонтально, плотно прижимаясь к губам. Исправить это можно было только с помощью брекетов, но когда она была маленькой, на такую роскошь денег не хватало. А кривой передний зуб Итана…

Живущий в голове голос, определявший так много в ее жизни, сказал: «Прекрати. Вернись в реальность. Тебя снова уносит».

– Откуда вы? – спросила она.

– Родился в Огайо, – ответил он уже без акцента.

– Правда? Я думала, вы англичанин или парижанин. Ваш французский звучит космополитично. А Раффало…

– Некоторое время я ходил в здешнюю школу. Где мы только не жили. Мой дед – военный, греческого происхождения. Именно он назвал меня Константином. Ни у одного ребенка в Америке в имени нет больше двух слогов. Это прямое приглашение стать мишенью для насмешек.

Теперь Саттон слышала в его речи влияние разных языков. Это даже сбивало с толку. То американский, то вдруг вплетались французские слова, то явно британские.

И военная стоматология. Она слегка повысила его оценку. Значит, на его имя в детстве не открыли трастовый фонд.

– А как зовут вас? – спросил он, слегка подавшись вперед над крохотным столиком.

Ни на секунду не замешкавшись, Саттон ответила:

– Жюстин Холлидей.

Здравствуйте, меня зовут…

Жюстин Холлидей.

Именно на это имя Саттон сделала документы.

Она много размышляла о побеге; провела неделю в больнице, куда эти идиоты отправили ее против воли, хотя все было в полном порядке, она просто читала инструкцию на пузырьке с лекарством, случайно открыла его, и таблетки попали в рот, она хотела лишь на мгновение ощутить блаженство и решить, что делать со своей жизнью. Жизнью после этой тюрьмы. Она навсегда отметила этот момент. Теперь существовала жизнь до тюрьмы и после. Жизнь с биполярным расстройством была странной и необъяснимой, особенно когда есть карьера, муж и дети. Все вокруг требовали от нее быть счастливой, счастливой, счастливой… О, мы так счастливы, разве вы не видите?

А теперь жизнь стала более управляемой. Она осталась одна. Одинокая, но не потерянная. Она могла стать тем, кем хотела. Тем, кем в данный момент хотел ее видеть мозг.

Жюстин Холлидей – это комбинация двух имен, выбранных из списка совета директоров в брошюре христианской организации, финансирующей санаторий, куда хотели ее отправить врачи, выписав из больницы. Как будто то, что ей помешали покинуть этот мир, могло изменить работу разбитого, переполненного адреналином разума. Да бросьте.

Жюстин Холлидей. Вот кем она стала. Как вы помните, породившая этого персонажа женщина прекрасно умела их создавать. Саттон примерила на себя образ, и он сел как влитой.

Жюстин Холлидей была молода и одинока, приехала в Париж, воплощая мечты. Она была поклонницей Эрнеста Хемингуэя и Гертруды Стайн. Она хорошо знала Париж, город огней. Она писала мемуары – можете себе представить? По крайней мере, пыталась. У нее водились деньги – кое-что досталось в наследство, немного сбережений, мизерная сумма от аванса за продажу книги – и она сняла квартиру в Седьмом округе, более доступном, чем те районы, где жил Хемингуэй, но все же достаточно дорогом, чтобы обеспечить экспату безопасность и анонимность.

Жюстин Холлидей была родом из Голливуда, штат Флорида («Как глупо со стороны моих родителей – нас прозвали голливудскими каникулами»[12]). Она выросла в обычном доме представителей среднего класса, с террасой на заднем дворе и бассейном – единственным способом уберечь двух маленьких собак от аллигаторов. Ее воспитывали как принято у тех, кто знаком со всеми соседями. Ее мать пекла печенье для школьного праздника. Отец тренировал команды Малой лиги. Старший брат был звездой школьной футбольной команды, а теперь работал в автосалоне, женился на однокласснице, королеве выпускного бала, с которой знаком с тринадцати лет, а вскоре после у них родился ребенок.

Жюстин Холлидей была ошеломительно обыкновенной. Перед ней простиралась вся жизнь. Она приехала в Париж, чтобы писать, красивый молодой человек по имени Константин Раффало угощал ее шампанским, и сейчас она испытывала несвойственные Жюстин Холлидей ощущения: по позвоночнику пробегали мурашки, твердившие: «Переспи с ним. Тебе понравится».

Возможно, радости секса с малознакомыми людьми должны стать привычными для Жюстин Холлидей. Да, радости. Но Жюстин был по вкусу и обычный ванильный секс в позе миссионера, разве что с намеком на «свяжи ее и отшлепай», если она уже очень хорошо знает партнера и основательно насытилась.

Да. Вот так. Отлично.

Жюстин была простой и беззаботной девушкой, находящейся в поисках приятного времяпрепровождения. Она смахнула черные волосы с лица.

Жюстин не убийца.

– Расскажи, каково это – разъезжать в детстве по всему миру, – попросила Жюстин Константина, слегка подавшись вперед. – Ужасно интересно.

– Насчет «ужасно» ты уловила правильно, – рассмеялся Константин. – Каждый раз, когда мне приходилось упаковывать свои модели самолетов и плюшевых медведей в старый отцовский рюкзак, я думал: «Это в последний раз». Конечно же я ошибался. Мы постоянно переезжали.

– А твоя мать? Ей нравилось переезжать за новыми приключениями?

Выражение его лица слегка изменилось, став одновременно жестким и беззащитным.

– Она умерла, когда мне было восемь. Мы тогда жили в Дюссельдорфе. Она подхватила пневмонию и умерла через неделю. Не успела даже попрощаться. Однажды мы весь день играли в «Червы» – это карточная игра, ты ее знаешь? Мама вроде