Лёгкое Топливо - Anita Oni

Организаторам вечера нет нужды представлять гостью и даже инсталляцию — их слава говорит сама за себя. Единственное, на чём Мадам акцентирует вступительную речь, — на изменившихся правилах.

«Пятнадцать минут вы вольны делать с Телом всё, что заблагорассудится. Но потом Телом становитесь вы».

Иными словами, всякий присутствующий, прикоснувшийся к экспонату, обязан будет в порядке случайной очереди занять его место. Полная нагота не требуется, даже если приветствуется — достаточно разоблачиться до белья. Вместо шестичасового перформанса с участием одного человека инсталляция займёт три-пять часов, в зависимости от активности публики. Каждый экспонат будет находиться на витрине ровно пятнадцать минут, в течение которых зрители могут делать с ним всё что угодно: трогать, разглядывать, пользоваться предметами на столе. Доставлять ему удовольствие — или напротив. Имея при этом в виду: рано или поздно на этой витрине окажутся они сами.

Алан Блэк, задержавшийся у окна, улыбается одними губами. Его гиацинтовые глаза зорко исследуют каждого присутствующего; рука сжимает подбородок, другая — свободно ложится на край дубовой рамы. Вечер принимает неожиданный оттенок, и с одной стороны ему любопытно, сумеет ли он распознать среди публики Налу (при условии, что она вообще пришла), с другой — он пытается вообразить, какое впечатление инсталляция произведёт на его дам. Всех трёх.

Что касается его собственных впечатлений, он намерен принять их, одно за другим, по мере того, как будут разворачиваться события.

* * *

Зрители разделились в первые же минуты.

Одни отошли к столику с закусками, манерно обязав бармена налить себе по бокалу, и вздыхали, что нынешний перформанс обмельчал. То ли дело Неаполь семидесятых, когда можно было принести в галерею заряженный пистолет, застрелить человека «токмо из любви к искусству», и не спросят с тебя ни имён, ни фамилий. А сейчас — полиция, камеры, лицензии на хранение оружия. Даже простая мысль о применении огнестрела могла повлечь уголовную ответственность. Увы и ах.

Другие рассредоточились по помещению, заняв позицию наблюдателей. Либо делали вид, что происходящее их не касается, либо напротив предвкушали насыщенное зрелище.

Некоторые далеко не отходили. Один из них хвастался на весь зал, что лично побывал на перформансе Абрамович в Нью-Йорке — «Да-да, том самом, с ледяным крестом, где она вырезает на животе пентаграмму». Он наклонился поближе, чтобы разглядеть, остались ли у женщины шрамы. Затем, когда время пошло, обмакнул в алую краску ближайшую кисть и, бесстрашно приблизившись к Марине, нарисовал вокруг пупка пятиконечную звезду.

— В память о вашем выдающемся таланте, — галантно прошептал на ухо.

Вслед за ним подошли и другие. Вечер только начался, алкоголь ещё не подействовал в полной мере, а перед ними была как-никак всемирно известная личность, отчего публика, хоть и не робкого десятка, тушевалась.

Некто угостил женщину виноградом, другой попросил автограф, и ему пришлось напомнить правила перформанса. Двое встали по обеим сторонам стола, переглянулись, приподняли его вместе с экспонатом, развернули на сто восемьдесят градусов и отпустили. На большее им фантазии не хватило.

На исходе десятой минуты её пощекотали пером, сдули с груди лепестки (старательно сделав вид, что случайно), связали ей ноги жгутом.

К рисователю пентаграмм неслышно приблизилась мадемуазель в чёрном и отозвала его к задним дверцам фургона, где был оборудован гардероб.

Сам фургон уже стал объектом пересудов и всевозможных гипотез. Кто-то увидел в нём отсылку к Италии прошлого века и, как следствие, оригинальному «Ритму ноль»; другие рассматривали его как символ: «Машина — это такое же тело, и дизайнеры лепят его всякий раз по-новому». Господин в чёрно-белых штиблетах язвительно предположил, что жена одного из владельцев клуба потребовала выкинуть эту рухлядь из гаража, вот он и приволок её сюда, чтобы люди гадали, что это значит. Пожилая синьора с явно выраженными итальянскими корнями (уж ей не удалось бы скрыться ни за одной маской в мире) пригладила кружевные складки домино и томно заметила, что молодёжь ничего не понимает: искусство — это открытая рана, которая обрела собственный голос.

Молодёжь действительно не поняла столь тонкую мысль.

Толпа поприветствовала новый экспонат в сатиновых трусах, и те, кто видел, как он рисовал на животе у Марины, уже держали кисти наизготове.

На исходе пятнадцати минут на его теле не осталось ни сантиметра незакрашенной кожи: где не хватило красок, использовали мякоть фруктов.

А Блэк к тому времени отыскал наконец свою студентку-философёнка. Неспешно приблизился к ней, любуясь нарядом девушки. Что он принял за длинное вечернее платье оказалось кофейным сари с золотой каймой: знай он раньше, распознал бы её безошибочно. Она собрала длинные тёмные пряди в жгуты и уложила в виде улитки. Маску надевать не стала — прикрыла лицо дупаттой. Стояла у столика с закусками и бойко обсуждала происходящее с представительным мужчиной лет пятидесяти.

— Свобода одного человека, — расслышал Блэк, — заканчивается там, где начинается свобода другого, если верить русским мыслителям. Но по-настоящему начинаешь понимать смысл этой фразы лишь когда каждое твоё действие обретает серьёзный шанс обернуться против тебя.

— А я вам говорю, это всего лишь вопрос времени, — отвечал её собеседник. — Весь эксперимент насмарку! Марина позировала шесть часов. Шесть! А здесь что можно успеть за пятнадцать минут?

— Сказала бы я, что, — обронила случайная гостья в зелёном бархате и прошествовала мимо, мрачно улыбаясь. Очевидно, лелея в душе горькие воспоминания о скоротечности некоторых услад.

Алан присоединился к говорящим и, верный образу, спросил на французском:

— Не желаете поучаствовать в инсталляции? Испытать таким образом веяние свободы и времени воедино.

Мужчина пригладил седеющие виски.

— Покорнейше благодарю, я уже вышел из возраста анархистов. Но, надо признать, сегодняшний вечер стоит того, чтобы отразить его на холсте. С вашего позволения.

Он поднял бокал выдохшегося шампанского и удалился.

— Это и есть сари? — уточнил Алан вполголоса.

Нала повернулась к нему, узнав ленивый и вкрадчивый тон, выдававший его с лихвой.

— Oui. Подарок бабушки. Вдвоём выбирали. В Лондоне не так уж много мест, где можно появиться в подобном наряде, так что благодарю за приглашение, Але́н.

Блэк усмехнулся:

— Прошу тебя, не коверкай имена на французский манер. Дурная школьная привычка.

— Может, ты объяснишь мне, для чего мы вообще говорим по-французски?

— Конспирация. Дама желает вина?

— У дамы сухой закон. Личный выбор.

— Который мне импонирует. Прошу.

Он протянул ей руку и подвёл девушку к столу с предметами для перформанса.

— Тогда выбирайте ваш инструмент, творец.

Нала поглядела на него в недоумении.

— Зная тебя, я могу предположить, что ты нарываешься на арт-скандал.

— Искусство