Лотос и ветер - Джон Мастерс

и она услышала его тихий зов в темноте. Теперь его голос вибрировал от энергии. На столе горел фонарь, но она ничего не могла разглядеть сквозь слезы, на ощупь добралась до кровати и легла, охваченная страданием. Если бы это был груз ее любви, это бы сломило и ее тоже.

Утром она проснулась, было поздно, и он ушел. Солнце проникало сквозь щель в пологе палатки и зажигало золотистый огонь за противомоскитной сеткой для младенцев. Они начали бормотать и причитать, и пронизывающий горный воздух проникал в тепло под ее одеялом. Она помнила; но она не была так подавлена, как ожидала. Утро сияло гималайским великолепием, и Робин был с ней, и он вернется.

ГЛАВА 19

«Лошади, на север. Гигантские лошади, идущие сквозь облака над перевалом и выпускающие из ноздрей длинные струи пара…» Впереди на тропе Робин видел глазами последнюю деревню в Индии и за ней крепостные валы границы, но его разум видел лошадей на перевале. Селим Бег указал путь, и он, Робин, не стал настойчиво следовать за ним. Леня Муралев повел его по Азии в неверном направлении, среди дымных базаров, запахов лампадного масла, жирных конфет и горячего навоза. Он совершил свою ошибку в Джизаке в тот день, когда мокрый снег из Голодной Степи хлестал его по лицу, а Джагбир дрожал от лихорадки рядом с ним. К востоку и северу от Джизака земля поднималась все выше и выше к равнинам с бурлящей травой, к горам, к туманным крышам-деревьям мира. Не слишком далеко от Джизака, если бы он пошел дальше, лежала Фаргана.

В Фаргане водились лошади. Она славилась ими с незапамятных времен. Сотни лет назад китайский император решил, что ему нужны лошади получше, если его армии хотят отбиться от монгольских орд, которые ворвались через его Великую стену. Он послал людей в Фаргану, в двух тысячах миль от своей столицы в Пекине, чтобы привезти оттуда жеребцов и племенных кобыл.

Как тот мертвый император, Робин отправится в Фаргану, и Муралев будет там. Он был уверен в этом — иначе всадники на перевале не вырисовывались бы так гигантски среди облачных призраков. Но почему он оставил Энн спящей в постели с темными кругами под глазами и волосами, казавшимися безжизненной тускло-красной массой в первых лучах рассвета? Неужели он даже не мог поцеловать ее и сказать, что любит ее больше, чем любого другого человека в мире? Тогда ему пришлось бы снова объяснять, что для него значит любовь, и сказать ей, что он мог видеть послания любви, которые она посылала ему своими глазами, ртом и руками, но он не мог их прочитать. Это было похоже на общение по гелио. Их должно было быть двое, каждое сфокусировано на другом. Каким бы важным ни было сообщение, какими бы яркими ни были вспышки, один не мог понять, если другой не был в том же фокусе. Муралев без усилий сунул сообщение прямо в глаза Робину, чтобы тот не смог уклониться от прочтения. Любил ли он тогда Муралева больше, чем Анну, или своего отца, или своих детей, или Джагбира? Послание Муралева было не о любви. Оно было о Боге и его одиночестве. Он мог прочесть это, и по мере того, как он думал об этом, это начинало приобретать смысл, но пока недостаточно. Он должен был найти Муралева.

* * *

Немногие путешественники пользовались этим маршрутом, который дугой пролегал над крышей мира и соединял Индию с китайским Синьцзяном. Большинство из тех, кто это делал, сопровождали нечастые караваны среднеазиатских купцов. Чем дальше он уходил, тем заметнее становился, путешествуя в одиночку; к тому же было нелегко нести достаточно еды, но он мог это сделать. Каждый день он заставлял маленького пони преодолевать по два этапа. Он стартовал из долины Синд в отличном состоянии, но теперь ослабевал и выходил из строя, и много раз на долгих подъемах ему приходилось идти пешком, ведя его за собой.

Он добрался до последней деревни и потратил день и часть своих денег на покупку еды, оборудования и информации. Он бродил по крошечному базару, пока не узнал то, что хотел узнать о китайских пограничниках. Граница проходила по перевалу Минтака, перевалу Тысячи горных козлов. Он узнал, что китайцы держат небольшой отряд солдат в девяти милях за перевалом, где долина расширяется. В двадцати милях от этого поста, в Пайке, находился пост побольше с офицером. Он не знал, как ему удастся миновать их; ему придется подождать и посмотреть, как выглядит земля.

Он снова отправился в путь и на второй день начал восхождение на Минтаку. Из глубокого ущелья тропа взбиралась на склон утеса, взбиралась по эстакадам над головокружительными ущельями, где сквозь гниющие доски глаз мог следить за обрывом высотой в четыре тысячи футов, и снова взбиралась.

Он медленно продвигался вверх по тропе, с каждой минутой дыхание становилось все слабее в легких. Ламмергейеры плыли вровень с ним вдоль утеса. Он слышал свист ветра под их крыльями, пока, когда он набирал высоту, они не исчезли под ним, и он не посмотрел на них сверху вниз, и солнце не коснулось белых отметин на верхушках их крыльев, когда они скользили по осыпям, оврагам и черным пропастям. Горы поднимались вместе с ним, большие возвышались над меньшими, пока у перевала не встали вокруг него, как зубчатые башни города.

Наконец, его легкие сжались, а голова раскалывалась от внезапных острых приступов, он стоял на усеянном камнями перевале. Он медленно сел, и пони опустил голову. Ближние горы вздымались белыми пирамидами, соборами изо льда и камня, поддерживаемыми летящими контрфорсами длиной в десять миль. За ними пики и ледники Каракорума простирались замерзшей армией до самого горизонта.

Пришли люди. Крики караванщиков прозвучали далеко и слабо в разреженном воздухе, затем ветер подхватил звуки и унес их прочь в пустоту. Он закутался в свою дубленку, встал, потопал ногами и приготовился двигаться дальше. Ветер, сотканный из чего-то более тонкого, чем воздух, уже проник сквозь пальто, кожу и плоть до мозга костей. Он ждал, размахивая руками, когда караван выйдет из Китая. Лидеры сражались рядом с ним. Первый человек поднял камень, бросил его на пирамиду из камней рядом с тропой и побрел дальше, пробормотав удивленное, осторожное приветствие одинокой фигуре на перевале. За ним последовали другие, нагруженные лошади останавливались на каждом третьем шаге, но продолжали двигаться. Мужчины вбивали лошадям в морды длинные гвозди, насаженные