Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

– Я счас покажу Урюп-пинск! Шелупонь! Биссектриса так-растак, – пьяный мужик отделился от дерева и двинулся к Балашову, покачивая кулаком.

Маша ускорила шаг – метро было уже рядом. Балашов отстал назло. Но мужик недолго преследовал прохожего, покусившегося на целостность России. Он еще крикнул, что вот сейчас покажет косоглазого, но на полпути остановился и отвлекся, заинтересовавшись чем-то на земле.

– А я тебе скажу, что с миром будет, – продолжила с того же места Маша. – Закат Европы будет. Сперва Америка Европу долларом задавит, беженцами да нефтью. И пойдут они вместе наши княжества бесправные одно за другим подбирать. Как? А просто, уже показано, как. За права человека. Под девизом демократии и цивилизованного мира, конечно. Они гуманные. Они знают, как жить надо. Вот что самое досадное. Знают, как жить. Мрамор, а не красная глина…

– Так ведь знают! И права есть, и живут людьми, – сам себе удивлялся Балашов-Логинов.

– Слушай, Балашов, тебе долго с Логиновым общаться вредно. Просто противопоказано. Все умно, только ум, Игорек, он не в словах, он в сопряжении слов и дел. Потому мне с Логиновым об этом спорить можно, у него свой опыт, а с тобой смешно. Он право на высокомерие заработал. А ты пока нет. Потому не буду тебе отвечать. И поезд мой подходит. Нам сейчас в разные стороны.

– В разные? Ты что, не ко мне?

– Нет, не к тебе. К себе.

– Ты что, Маш, за Россию обиделась? А сама говорила – не дуйся. Это сегодня лемма такая – все наоборот. Что-то, наверное, случится ночью. Может, напьемся? Недаром у Логинова горелым пахло.

Игорю стало жаль и маленькую Машу. Что ей Гекуба, когда в ней само сердце о счастье женском кричит, отсюда и вызов! Как Логинов сформулировал? Крик быть услышанным? Красная глина, из которой есть мечта слепить счастье вне пошлости.

– Без меня пей. А я с мужчинами пить люблю, такими, чтоб отвечали. За слова. Чтоб не как флюгер. Сюда ветер подул, туда.

– Так я ж, наоборот, против ветра…

– Так ты еще и дурак, выходит!

– Подожди, подожди же, дай я тебя хоть провожу.

– Все, поезд мой. Нет, не надо, не надо.

И уже вот-вот перед тем, как сомкнулись со стуком двери вагона, еще успела кинуть странное:

– В следующий раз с Картье я уеду. А вы мне зачем? И вообще зачем?

С тем и уехала.

«Во какая маладяжь», – еще сказала Игорю стоявшая неподалеку тетка, то ли в укор ему, то ли, наоборот, поддержки ради. Не поймешь. Для поддержки, наверное. Он почувствовал себя перезрелым. Не от того, что брошен, а от того, что на душе полегчало. Он отправился в свою берлогу и завалился спать. Но сон не шел. Голову осаждали тысячи мыслей. Тьмы. Как тараканы на кухне в отсутствие света. Власть тьмы.

Жизнь в один день может вывернуться наизнанку. А, вернее, перевернуться, как песочные часы. Ну кто она ему была? Еще недавно? Логинов кто, малознакомый, чужой, в общем-то, господин? Миронов тот же? Где Фима, где Васек Ачикян? Где Галя? Растворились в кислоте этих месяцев, как гранулы цинка. Только пузырики пошли. А ведь была когда-то и химия…

Что главное в жизни? Опять тот же дурацкий вопрос. Что главное, если кто-то раз за разом переворачивает твои часы? Либо есть в этом всем цель, и тогда ты с каждым этим разом, с каждым поворотом то ли приближаешься к ней, то ли удаляешься от нее – не человек, а щепа на волнах. Либо… Либо не в том смысл, к чему прийти, а в том, что в тебе при всех переворотах да качках остается. Ядрышко человеческое. Неизменное. И тогда вопрос: что случилось с этим ядрышком за последние двадцать – нет, дважды по десять лет? Кто поменял его местами с тем же Логиновым? И зачем? Где ты, Игорек восьмидесятого? Там же, где старый ВЭФ, может быть? Где ты, Игорь Балашов девяносто первого? Там же, где твой первый, опубликованный «Знаменем» рассказ с тихим названием «Белый дом»? В библиотеке, на дальней полке? Где твое цельное, где твое ядрышко, Игорь Балашов? Вот как ответишь на этот вопросец, так и поймешь, может быть, почему вопреки всем резонам не желает душа, ядрышко твое, желточек, чтобы раскалывалась ее скорлупка, распадалась на материки-уезды. Нет, не желает. Как Логинов спросил? Что с миром будет? А-а, понятно, что с ним будет. То же будет, что и с душой моей, с моим ядрышком. Вытечет бесполезно, бесцельно желток, потому как не вызрел пока там, в нутре, цыпленок. Ни у него, ни у мира. Что, впрочем, по закону подобия одно и то же.

Он, наконец, задремал. Во сне он спорил с Логиновым. Он рассказывал тому, как зимой, утром в субботу оказался у автовокзала. «Иду, и навстречу мне лица, лица, выпадают из автобусов, как крупа из сита. И как старше полтинника – все сердитые, для удара собранные, глаза подозрительные, на щеках пятна красные. Шапки на уши натянуты. Взглядом за тобой стелятся. И думаю: топтуны да сексоты. Понимаешь, все. Как штампом проставлены. А молодые – там такие, извини, лица, что лучше и не знать, что такие бывают. Чтобы спать спокойно. В выходной-то день! И вот в эти самые скулы взглядом упираясь, стало мне жутко – это ведь вся страна такая! Не хорошие, не плохие, а вот такие, друг другу подобные. Ужасно. Знаешь, что такое подобие? Это когда ты дробишь, дробишь, а там ни атома не найти, ни вектора. Все меньше и меньше, а одно и то же, одна суть. Фрактал. Порождение хаоса. Которое в повторении только и содержит порядок. Вот что такое дурная бесконечность. Ты поймешь. Если ты про гербалайф понимаешь, про повсеместную сеть, то и тут поймешь. Вот ты смотришь на картинку – ну, например, на сеть твою, на паутинку. Издалека сперва. Дальше подходишь ближе, ближе, совсем близко, так что ее плесенный запах уже до ноздрей доходит, и смотришь уже не на всю, а только один квадратик выбираешь. Приглядываешься, щуришься, а там внутри такая же паутинка. Ты очки надеваешь, уже в этой, новой, внутренней паутинке опять один лишь квадратик, ячейку одну выбираешь – а там опять не пустота, а такая же паутинка. Ты за лупу берешься, все в более мелкое вглядываешься –