Максимум внимания - Алексей Сергеевич Егиазаров

именно эта латка, при всей ее незаметности, бросилась мне в глаза. И лишь потом разглядел я лицо Акимова. Как оно выглядело в иное время — не знаю, однако сейчас вид у него был весьма неприятный, почти разбойничий какой-то, наверное, из-за громадного синяка под правым глазом.

Сел. Руки за спиной держит. Ни на кого не смотрит.

— Здравствуйте, — говорю, — Акимов.

Вздрогнул. Напрягся. Скулы побелели. Видно, что чувствует на себе взгляды четырех пар глаз. Три пары принадлежат нам — Пеке, Машеньке и мне, а четвертая — милиционеру, который плечом подпирает дверной косяк и буквально сверлит глазами акимовский затылок.

— Вы что ж, — продолжаю, — дар речи потеряли?

Сказал и сам чувствую: не то. Совсем не то! Не будет он отвечать, если разговаривать с ним в таком тоне и в такой компании. Получается, что мы одним этим скоплением своим его запугиваем.

Подмигнул я незаметно Пеке, скосил повыразительнее глаза в сторону конвоира и уткнулся в первую подвернувшуюся под руку папку. Делаю вид, что страшно занят. Слышу: прокашлялся Пека.

— Можете идти, — говорит он милиционеру. — Подождите в коридоре.

Вышел конвойный, а Акимова вроде бы совсем пришибло. Съежился, голова в плечи ушла, смотрит на кончик ботинка. О чем-то своем думает. О чем?

Задал ему Комаров положенные вопросы, получил ответы — короткие, едва внятные: Акимов Анатолий Григорьевич, женат, не судим, беспартийный, токарь и так далее. Записал все это Пека и спрашивает:

— Ну, Акимов, как было дело?

Молчание.

— Знаете, в чем вас обвиняют?

Молчание.

— Ну что ж вы, Акимов?

Молчание. И вдруг слышу всхлипывание. А потом — плач. Горький такой, совсем детский плач. Будто обидели несправедливо мальчишку или бросили одного в темном пустом поле, и стоит он, напуганный и одинокий, не зная, куда идти и где искать помощи.

Посмотрел я на Пеку и говорю деловым тоном:

— Петр Андреевич, нам с вами ровно в шесть к прокурору. Не оторветесь ли на минутку? Сейчас уже без трех минут шесть.

Понял.

— Конечно, — говорит.

Вышли мы с ним в коридор. Спрашивает тихо:

— Ну, что?

— Ничего, — говорю. — Дай ему успокоиться. Пусть посидит с Машей наедине несколько минут. При ней одной он постарается взять себя в руки — все-таки мужчина...

Позвонил я из другого кабинета начальнику отделения милиции и попросил его не помещать Акимова в общую камеру.

Вернулся в нашу комнату, сел в свой угол. Слушаю. Смотрю. Понемногу налаживается дело. Акимов больше не плачет, руки из-за спины вынул и отвечает на пекины вопросы. Скажет слово и тут же поглядит на Марию Федоровну: как она? А она кивает ему, как знакомому, рукой подбородок подперла — сплошное внимание.

— Ну, — говорит, — Толя, а дальше что? Вы только не торопитесь, вспомните, пожалуйста, все, что можете. Хорошо?

— Хорошо, — отвечает. — Я постараюсь...

Словом, потихоньку, полегоньку вырисовывалась перед нами следующая картина. После демобилизации из армии Акимов вернулся на свой завод и освоил специальность токаря. До армии он был разнорабочим. На днях сдал экзамен на очередной разряд. Так что работой он вполне доволен. Дома тоже все хорошо. Два месяца назад женился (вот она откуда, латочка эта!), прописался на площади жены, Кати своей, и зажил, не чуя беды. И все бы отлично, если б не Потапов, сосед. Любил он при жизни выпить, Потапов этот. Напьется и буянит. Трезвый — тихий, а пьяный — самый что ни на есть отчаянный скандалист. Все его боялись. Приходилось Анатолию, как главной мужской силе в квартире, его утихомиривать. Справлялся кое-как. С помощью соседей. А вот сегодня так получилось: Катя — на службе, соседи — кто где, Анатолий к смене готовился. Собрался ехать на завод, вышел на лестницу и столкнулся с пьяным Потаповым. Сначала мирно поговорили, а потом поругались... Короче, ударил Потапов Акимова по лицу. И получил сдачи. Свалился и не встал больше.

Все это, разумеется, узнали мы не сразу. И не так связно. Да и вообще связи в его показаниях, пожалуй, не было никакой. Зато неясностей — сколько угодно. Не очень убедительной мне показалась эта его версия со смертью от удара кулаком. Приходилось мне, конечно, в книгах читать, что таким манером и быков убивали, но убивали-то богатыри. А тут сидел передо мной обыкновенный паренек и клялся с испуганными глазами, что ударил он покойного всего один-разъединственный раз. И убил.

Вижу я, что и Пека сомневается.

— Голой рукой ударили? — спрашивает.

— Рукой.

— И ничего в ней не было? Кастета, например?

— Ничего. Честное слово, ничего! Поверьте же мне, правду говорю...

И хочется мне ему верить, да не могу.

— Всё рассказали? — спрашиваю.

— Всё...

— Верно, что не судились? Учтите, проверим.

Запнулся.

— Верно...

Ладно, думаю, не будем настаивать. Как-нибудь и без его помощи установим, что надо. Подал я Комарову условный знак, чтобы кончал допрос, и снова уткнулся в свою папку.

Увел Акимова конвойный, а мы заспорили. Мария Федоровна чуть ли не защищает Акимова.

— Верю я ему, — говорит.

Пека хмыкает.

— На основании чего, собственно?

— Интуиция подсказывает.

— Интуицию, — говорю, — в дело не подошьешь. Факты давайте. Есть у вас факты? Нет? Тогда отставим интуицию. На неопределенный срок.

Так, споря, выработали мы несколько версий. В том числе и такие: убит Потапов гирькой на почве ревности, или из мести, или из хулиганских побуждений. Версии были разные, но гирька фигурировала во всех. И первую из них — о ревности — поручили мы заботам Марии Федоровны.

3

Прошли сутки, вторые, и кое-что стало на свои места. Много людей перебывало у нас в прокуратуре; одних мы вызывали повестками; другие являлись, как это часто бывает, по собственной инициативе. К числу последних принадлежала и Катя, жена Акимова.

Пришла она, повторяю, без вызова, просидела чуть не весь день в коридоре на диване и так бы, наверно, и ушла, не решившись постучаться в дверь кабинета, если б случайно не обнаружила ее, зареванную, наша Мария Федоровна. Привела она ее ко мне, отпоила водичкой, обласкала, как могла, и понемногу втянула в разговор.

Минут этак двадцать толковали они о чем-то шепотком, потом, слышу, перекинулась у них беседа на Акимова. Шуршат, как мышата, возле окна.

Под конец громко заговорили. Задала Машенька какой-то, по всей видимости, не слишком деликатный вопрос