Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

ОТВЕРГНУТЫЙ ДАР

Николай Иванович, сидя в кресле с развернутым журналом на коленях, исподтишка наблюдал, как одевается и украшает себя жена. Не любивший даром терять время, он прежде торопил ее, но каждый раз его реплики вызывали такой взрыв возмущения, что пришлось смириться. Сегодня же долгие сборы Танюшки даже доставляли ему удовольствие. Тщательность, с которой жена выбирала платье, причесывала у зеркала густые и блестящие темные волосы, красила губы, ясно показывала, что она рада этому нечастому развлечению — совместному походу с мужем в Третьяковку.

Это означало, что еще не все потеряно, что Танюша еще не разуверилась окончательно в его способности не только сделать ее счастливой, но и — что гораздо труднее — на протяжении долгих лет поддерживать высокий тонус их совместной жизни. Она терпеть не могла тусклых, вялых семейных союзов, которые, раз возникнув, далее уже существовали как бы по инерции, становились формой без содержания — ложь, фикция, самообман. Коноплев, поначалу восторженно воспринявший эту жизненную позицию молодой и красивой жены, только недавно понял, какие огромные обязательства это накладывает, каких интеллектуальных и эмоциональных усилий требует от него. Иногда он готов был посетовать на судьбу: у других жены как жены, — ну, отругают за поздний приход, хмуро подадут остывший обед, в знак протеста против вечной занятости мужа откажутся принять участие в товарищеской вечеринке, но сам брак под сомнение не ставится, на этот счет его товарищи могут быть спокойны. А тут… Танюшка слова ему резкого не скажет, ни жестом, ни поступком не выразит своего разочарования, а он уже сам каждой клеточкой своего организма, нервом каждым чувствует — сморщивается, сжимается, словно бальзаковская шагреневая кожа, тонкая ткань их семейного счастья, только промедли — и нет ее совсем.

«Вот Митя Лукошко… Тоже взял себе жену-красавицу… Так сказать, свалил дерево не по себе. И что же… Как говорит всезнающий Сомов, завела себе любовника, неотесанного парня, пьянчугу, и радуется…» Коноплев поежился: сопоставление своей личной жизни с личной жизнью этого тюфяка Мити было почти противоестественно, он отогнал от себя эти неприятные мысли.

— Признайся, — лукаво взглянув на мужа своими блестящими, словно отражавшими свет рампы, глазами, проговорила Танюша. — В Третьяковку мы идем не просто так, для моего удовольствия… а по делу?

На что Коноплев отвечал:

— Если честно… я сам думал, что просто так… Но вот ты сказала, и у меня мелькнула мысль… Не мешает задать сотрудникам музея несколько вопросов. Ты сердишься?

Он выглядел столь испуганным, что Танюшка почувствовала прилив нежности к мужу, стала на цыпочки и поцеловала его в щеку, оставив на ней легкий след помады.

— Не дрейфь передо мной, это тебе не к лицу. Вытри щеку и пойдем…

Был майский солнечный день. Бывший дом Пашкова выглядел ослепительно белым и нарядным, зелень на большом газоне напротив — свежей, недавно обновленные кремлевские стены отливали теплым розовым цветом; в такой день улицы города кажутся особенно широкими и чистыми, женщины особенно привлекательными и стройными; в такой день у людей, медленно бредущих под голубым небом по бесконечным тротуарам, меньше забот и больше надежд, это видно по их лицам, на которые ложится ласковый солнечный свет.

Они миновали два моста — Большой Каменный и Малый Каменный и свернули на набережную Водоотводного канала. Вот и Лаврушинский. Впереди уже видно невысокое здание из красного и белого кирпича. Солнце сверкает в призмах остекленной крыши.

— Скажи, Коля… как пришла Третьякову мысль поселиться в таком тереме?

— Сначала был дом как дом. Потом возникла галерея… Ее достраивали пять раз. В начале века, уже после смерти Павла Михайловича, фасад переделали. Между прочим, по эскизам Васнецова. Появились островерхие кровли и цветные изразцы. Дом превратился в сказочный терем…

«Приедет ли в Москву человек из Архангельска или из Астрахани, из Крыма, с Кавказа или с Амура — он тотчас назначает себе день и час, когда ему надо, непременно надо идти в дальний угол Москвы, на Замоскворечье, в Лаврушинский переулок…» Знаешь, чьи это слова? Стасова.

Коноплевы вступают под своды галереи. Внизу у киоска столпотворение — продают какие-то буклеты. С широкой лестницы вприпрыжку, с выкриками и смехом, спускается стайка школьников в красных пионерских галстуках. Хмурая учительница с высокой прической безуспешно пытается их утихомирить.

— Пусть шумят, — говорит учительнице Танюшка. — Это же дети!..

Стоит Танюше увидеть малыша, и она сама не своя. Николай Иванович испытывает острый укол совести. Это он убедил жену, что ребенка заводить поздно. Она вроде бы согласилась с ним, да, видно, сердцу не прикажешь. Он бережно берет жену под локоть и увлекает вверх по лестнице.

Вспоминая прочитанное накануне, Коноплев берет на себя роль гида:

— Произведения древнерусского искусства… Главное здесь — вот эта икона. Рублевская. «Троица», XV век. Обрати внимание — «Нерукотворный спас» Симона Ушакова. Крупнейший мастер…

— Ты знаешь, я в иконах не очень-то разбираюсь. Пойдем дальше…

Особенно много зрителей у огромной картины «Явление Христа народу». Здесь Коноплев замолкает, уступая слово экскурсоводу, маленькой, сухонькой женщине с седыми волосами, стянутыми в пучок… Медленно и со значением произнося свою речь, женщина не сводит немигающих глаз с Николая Ивановича. Он — высокий, статный, лицо значительное и доброе, такие мужчины правятся старым дамам.

— По-моему, она в тебя влюбилась, — толкает его в бок жена.

— Тише, услышит…

— Этим своим созданием, над которым трудился свыше двадцати лет, почти всю свою творческую жизнь, — говорит негромким, но хорошо поставленным голосом экскурсовод, — автор картины Александр Иванов встал в один ряд с такими мастерами, как Фидий, Рафаэль, Микеланджело…

— Фидий? Рафаэль? А она не преувеличивает? — шепчет на ухо мужу Танюшка.

Тот молча пожимает плечами. Они идут дальше.

— Залы передвижников, — говорит Коноплев. — Сердце и мозг галереи. — Здесь походка Николая Ивановича становится медленней, он уже не тянет руку жены: «Вперед, вперед», не бормочет скороговоркой, выдавая информацию о картинах, а замыкается в себе, внимательно всматриваясь в развешанные по стенам картины и рисунки.

Но теперь уже Танюшка, вошедшая во вкус, то и дело дергает мужа за рукав:

— Что это? Расскажи… А это? Мне интересно… Не молчи.

— Репин в живописи то же, что Лев Толстой в литературе… «Бурлаки на Волге», «Запорожцы», «Не ждали…»

Жена надувает губы:

— Ты что — считаешь меня совсем темной? Неужели я не узнаю «Бурлаков»! Я думала, ты мне что-нибудь интересное расскажешь…

Николай Иванович морщит лоб, сосредоточивается:

— Вот эта картина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года»…

— Читать я умею, — перебивает его жена. — Тут написано…

Он продолжает:

— Эта картина создана Репиным под