Кукуют кукушки - Юрий Олиферович Збанацкий

маленькую, необычно миниатюрную в сравнении с теми деталями, какие отливались здесь, поднял ее, перевернул, поставил на большую металлическую плиту. И незаметно, медленно отплыл, замер, сделав свое дело.

Мастера быстро отделили боковые запоны формы, те отвалились. Затем постепенно начала отпадать и осыпаться серо-белыми кусками масса, из которой была вылеплена форма. Вдруг что-то блеснуло, засияло, и люди не успели опомниться, как перед их глазами возник бюст Ленина. Мастера обступили со всех сторон скульптуру, определяли, все ли удалось. Но и без их осмотра всем собравшимся, а особенно тем, кто стоял ближе, было видно — дерзновенный опыт новотуржанских мастеров литья и огня завершился успехом.

Цех сперва ахнул, потом замер. Мертвая тишина стояла минуту-другую. Вдруг раздался чей-то глуховатый, но такой отчетливый голос. Он взлетел над головами людей, поднялся под перекрытия просторного цеха:

Вставай, проклятьем заклейменный…

В едином порыве запевалу поддержали все, кто был в цеху:

Весь мир голодных и рабов…

Могуче, торжественно взметнулся над людской толпой горячий, будто расплавленный металл, твердый, как сталь, пролетарский гимн. Пели все, пели торжественно, в разных регистрах и тембрах, но все это сливалось в один мощный звуковой сплав. И те, кто пел, тоже образовали могучий людской монолит, всесильный, непобедимый.

Харитон тоже пел. Он почувствовал себя неотъемлемой частицей этого крепкого людского сплава, живым атомом в живом теле, называвшемся человеческим коллективом. И думал о себе в этот момент Харитон Колумбас: с таким коллективом, в этом живом сплаве он бессмертен; потому что если бы его, маленького атома, и не было в этом огромном человеческом мире, жизнь все равно существовала бы, человечество все равно жило бы так же, как и до Харитона, как будет жить после того, как Харитон отживет свое, отработает свой славный человеческий век.

И еще почувствовал Харитон: никакая сила, никакая беда, никакие тайфуны и штормы не вырвут его из этой жизни, не оторвут от этого объединения людей, от заводского коллектива.

Рабочие пели «Интернационал». И на них смотрел Ленин.

VII

Отшумел Первомай. Для каждого традиционные майские дни — радость, а школьникам — в первую очередь. Не спится им в эти дни, не сидится за книжками. На люди бегут, собираются с одногодками, тянет их на улицы, в парки, к речкам, на приволье, где веселье и смех.

На следующий день после первомайских торжеств к директорскому дому подкатил «Москвич», неслышно остановился у самых ворот. Хлопнула дверца, и дед Макар вошел во двор.

Харитон и Ляна шумели возле умывальника. Харитон, голый до пояса, бегал среди деревьев и кустов, увертывался, а Ляна, набрав в пригоршни воды, гонялась за ним, стараясь во что бы то ни стало облить.

Макар Ерофеевич, не прерывая веселой ребячьей забавы, пристально и удивленно разглядывал гнездо аистов. Птицы по-свойски расположились на крестовине. Гнездо напоминало мохнатую шапку, в которой уже успели устроить свои жилища две парочки счастливых воробьев.

Аисты, построив для себя жилье во дворе Ляны, успокоили ее непомерное самолюбие, выполнили желание девочки. Аистиха уже насиживала яйца, аист неутомимо летал за город на охоту и возвращался довольный и счастливый, кормил супругу, а потом подолгу клекотал на всю округу или дремал, стоя на одной ноге.

Ляна с Харитоном не замечали деда и продолжали носиться по огороду, пока старику это не надоело. Он решил унять их, хорошо зная, как это сделать.

— Ляна! — окликнул дед. — Разве можно так беспокоить птиц, когда они высиживают птенцов?

Ляна тут же угомонилась — игривость с нее словно рукой сняло, — выплеснула из ладошек остатки воды.

— Здравствуйте, дедушка, простите, что не заметила…

— Стариков замечать не обязательно, а вот птиц уважать стоит. Сама знаешь, как нелегко они приживаются на новом месте. А ты носишься по саду, кричишь, пугаешь их…

Дед говорил тихо, растягивая слова, ласково и по-стариковски поучительно, а Ляне хотелось, чтобы он накричал на нее, пригрозил, тогда бы ей не так стыдно было.

— Да это Харитон… — как всегда это делают некоторые девчонки, попыталась она свалить вину на другого.

— Что Харитон? — встал на его защиту дед. — Харитон вынужден убегать, когда за ним с холодной водой гоняются.

— Это мы играли… — спохватилась Ляна.

— Вижу, что не камни ворочали. Поэтому и говорю: вам игра, а ведь аистам птенцов высиживать надобно.

— Я об этом не подумала, — виновато опустила глаза внучка.

— Надо думать, чай, не маленькие…

Дед говорил так, будто винил обоих — и Ляну и Харитона. Но они, в самом деле уже не маленькие, понимали, что дедовы укоры касаются только Ляны и дед говорит так затем, чтобы его замечания не были столь чувствительны и точней попадали в цель.

Приуныла было Ляна, расстроилась. Чтобы закончить неприятный разговор, дед перешел на другой тон:

— Собирайтесь, воробьята, к Донцу поедем, на маевку. Деды Иван и Кузьма уже подались туда, таганки для каши готовят. И мы за ними вдогонку.

И они отправились на маевку. У товарища директора и в праздники была куча дел, он пообещал, что приедет с Клавдией Макаровной позднее, а Ляна и Харитон, словно птахи, впорхнули в дедов «Москвич».

Не успел Макар Ерофеевич включить скорость, как уже проскочили Первомайскую, свернули на проспект. Едва полюбовался Харитон акациями и каштанами с молодой листвой, а машина уже выбежала на городскую площадь. И сразу сбавила ход, потому что навстречу им словно бы вышел Ленин.

Новотуржанцы в день столетия Ленина торжественно открыли памятник вождю.

Никогда не забудет Харитон того дня. С утра небо хмурилось, даже дождик теплый накрапывал, тихий, веселый, прибил пыль, разогнал дым заводских труб. После завтрака солнце стало пробиваться сквозь облака, развеселило землю, молодая травка и листья деревьев на глазах росли, радовали сердце.

Вышли на площадь рабочие и служащие, школьники и комсомольцы, из ближних сел прибыли колхозники. Легонький ветерок покачивал белое полотнище, под которым угадывалась скульптура…

Харитон через стекло «Москвича» смотрел на памятник, а перед глазами вставал тот апрельский день, на всю жизнь запомнившийся новотуржанцам, старым и совсем юным.

Дед Макар тоже какое-то время любовался творением рук своих, был взволнован, будто впервые видел монумент. Потом, медленно тронув с места машину, повел ее через площадь, обогнул Дом культуры, свернул на главную городскую магистраль и направил «Москвич» за город, туда, где в зеленой низине протекал Донец.

Город вскоре остался позади, ощущение праздничности развеялось, завязался разговор. Как всегда, его начала Ляна, и, как всегда, чрезвычайным сообщением.

— Дедушка, — щебетала она, — а