Наташа Славина. Повесть для юношества - Вера Сергеевна Новицкая

Анисья даже несколько укоризненно посматривала на безмятежное лицо девушки. Она ждала горючих слез, заплаканных глаз, и вид Наташи неприятно удивлял ее. Сама она ходила с красными веками, с распухшим носом, шмыгавшим более, чем когда-либо, с постоянно кривившимися от все подступавших новых всхлипываний губами.

— Не плачь, Анисьюшка, — ласково успокаивала ее Наташа. — Диме хорошо там будет, он так мечтал поехать за границу, с такой радостью готовился к этой поездке!

Но женщина не успокаивалась.

— С радостью? Великая, подумаешь, радость жить средь поганых басурманщиков! — ворчала она. — И лба, чай, негде по христианскому обычаю перекрестить. Везде, поди, идолищи ихние наставлены, православной душе и глядеть-то на них — уже грех.

— Там, Анисьюшка, идолов нет, немцы — такие же христиане, как и мы.

— Ан не такие! — рассердилась даже Анисья. — Собак жрут, крыс да мышей тоже, жаб да лягушек, — ожесточенно перечисляла она. — Нешто христианская утроба может такое поганство в себя принять? Да если бы это всё! Они го-лу-бей едят! — с благоговейным ужасом выговорила старушка. — Духа Святого — прости Господи — лопают!.. Тьфу! — с сердцем плюнула она, вся раскрасневшаяся от негодования.

— Это же все неправда, Анисьюшка, — стала опровергать Наташа, — ни кошек, ни собак, ни мышей, ни крыс немцы не едят, жаб тоже. Во Франции действительно есть такие совсем зеленые лягушки, которых жарят. Голубей немцы, правда, подают. У лютеран это можно, только мы, православные, их не едим.

— А говорите — христиане! — с укоризной протянула Анисья. — Какие же такие христиане, коли не православные и голубей жрут. Ан и выходит, что басурмане, паши японские!

На сей раз расходившуюся женщину Наташе так и не удалось успокоить и разуверить.

С отъездом Дмитрия Андреевича тихая и скромная вообще жизнь его домашних стала еще однообразнее. Мужская половина знакомых прекратила свои посещения, считая неудобным бывать в доме, где одиноко жили две молоденькие девушки. Заглядывали только подруги Кати, чаще других — некрасивая разбитная Маруся Солнцева, да изредка забегала Анюта Страхова. Впрочем, визиты этой последней были нечасты, а вскоре почти совсем прекратились: с Катей у них никогда дружеских отношений не было, привлекал же ее в дом Сольских крайне симпатичный и ей, и ее брату сам Дмитрий Андреевич. Наташа с первого раза очень понравилась ей, но что-то неуловимое, им обеим неясное, мешало завязаться и окрепнуть дружбе, такой естественной между этими, собственно говоря, крайне схожими натурами. Вина в этом была со стороны Наташи: она как-то съежилась, ушла в себя и не хотела сделать ни шага для сближения с Анютой, которая вначале искренне готова была пойти ей навстречу. Не найдя отклика, девушка тоже замкнулась, и ни искренности, ни теплоты в их отношениях так и не было.

Наташа, как и говорила в саду Дмитрию Андреевичу, всеми силами стремилась сблизиться, сойтись с Катей. Ей казалось это естественным, прямо-таки неизбежным теперь, когда они остались вдвоем. Она думала, что их связывали одни и те же интересы — мысль об отсутствующем, что Катя с таким же нетерпением ждет весточки, вчитывается в каждую строчку писем, воспринимает и переживает из этого живого источника впечатления, радости, надежды.

«Пишу из нарядного, жизнерадостного, симпатичного Берлина, — начинает свое первое длинное письмо Дмитрий Андреевич, — где, кажется, легко и привольно живется каждому, где царит общее довольство. По крайней мере, по первому беглому взгляду такое впечатление производит он на меня. Ни одного оборванного и голодного, ни одного протягивающего руку за милостыней еще не пришлось мне видеть, ни одной мрачной, тяжелой картины, нарушающей общую гармонию этого цветущего, смеющегося города. Именно что цветущего — в настоящее время Берлин представляется почти сплошным цветником: великолепнейший в самом центре парк, разубранный живыми коврами цветов, громадная аллея, на всем своем длинном протяжении украшенная статуями и группами, изображающими знаменитейших людей и события, — все величайшие произведения искусства. Те же яркие живые ковры раскинуты на каждом кусочке, свободном среди зданий, на длинных бульварах. Многочисленные балконы, даже подоконники в высоких многоэтажных домах тоже кажутся цветниками: балюстрады их пестреют настурциями, гортензиями и пеларгониями, а оконные рамы обвиты листьями дикого винограда. Те же темные ползучие ветки тянутся по боковым сторонам домов, образуя живые изумрудные стены, достигающие иногда высоты четвертого этажа. Даже рамы окошечек мансард, как и зеркальные окна бельэтажа, представляют из себя зеленый четырехугольник: Берлин любит зелень и художественно драпируется в нее.

А дивная, переливающаяся и искрящаяся в лучах солнца Шпрее, со своими красавцами мостами, со своей роскошной набережной! А на ней — прелестные особняки с почти тропической растительностью. Вообразите великолепные пальмы, высаженные прямо в грунт, фуксии, увешанные кораллово-красными гигантскими сережками, размером с взрослую яблоню в нашем саду».

Много еще писал Дмитрий Андреевич, рисуя все достопримечательности и прелести города, и заканчивал следующими словами: «При взгляде на каждую из здешних красот одна мысль постоянно и упорно следует за мной: почему я один вижу все это? Почему не можете и вы, мои бедные, разделить со мной то громадное эстетическое наслаждение, которое испытываю я?!»

Он передавал впечатления о профессорах, о клиниках, о лекциях, и восторженное, приподнятое душевное состояние сквозило в каждой строке.

Наташа с разгоревшимися глазами, зараженная настроением полученного письма, стрелой полетела к Кате делиться только что пережитыми впечатлениями, но Катя отнеслась к делу совершенно иначе.

— На, читай, — протянула ей Наташа письмо Дмитрия Андреевича. — Как интересно, как красиво! И как он дивно все описывает!

— Я тоже получила и уже просмотрела: описания, описания и описания, а это так скучно! Видеть — другое дело, но читать!.. — Она скорчила гримаску. — Вероятно, и в твоем письме те же восторги, может быть, даже больше, — несколько язвительно подчеркнула она. — Право, от того, что он там ахает от восхищения, мне нисколько не веселее сидеть в здешней дыре.

Широко раскрыв глаза, с удивлением смотрела Наташа на Катю — до того непонятным, чуждым, диким казалось ей услышанное, так не соответствовало оно сейчас ее собственному душевному состоянию. Она не заметила даже колкости, посланной по ее адресу. Тяжело стало на сердце, в глубине его что-то защемило, и молча, не проронив ни слова, Наташа пошла в свою комнату.

Совсем иначе отнеслась к этому Анисья: она заставила все-все рассказать себе, требовала от Наташи таких подробностей чисто практического свойства, на которые та должна была отвечать собственными предположениями: в вопросах сквозила заботливость няни к своему питомцу.

— Ну, а чисто у них, у немцев-то? Небось, верно, тараканов да клопов по всем углам полнехонько? Он, Митенька-то, еще, бывало, махонький был — и