Летят журавли - Виктор Сергеевич Розов

Лева. Да.

Ким. Оттуда прислала. Очень ее выражает, очень!

Лева. Ким, мне кажется, вы преувеличиваете. Мать – ей хочется.

Ким. Надо думать не о том, что ей хочется, мало ли чего ей хочется, а что ему полезно или вредно. Я знаю, чего ей хочется.

Лева. Чего?

Ким. Хочется перед мальчишкой выглядеть шикарно. Вот, мол, я какая, вот, мол, мы какие там заграничные! Она же его манит. Я знаю, манит, манит. Всадница! (Леве.) Хочешь послушать эту музыку? (Побежал в свою комнату.) Сейчас я тебе доставлю удовольствие. (Налаживает проигрыватель.) Узнаешь ее вкус. Наслаждайся, это сногсшибательно! Она тут вся со всеми потрохами!

Музыка. Ким усилил звук, и она гремит, сотрясая стены.

В кабинете

Жарков (читает, стараясь перекричать музыку). «Зина стремительно помчалась к прорабу и, задыхаясь от бега, от ветра, а главное, от охватывающего ее волнения, еле слышно прошептала потрескавшимися губами: „Петр Степанович, идите в четвертый барак, идите, там…“» (Разъяренный, вскочил, вошел в центральную комнату. Еле сдерживаясь.) Кто это развлекается?

Нина. Ким демонстрирует пластинки.

Жарков вошел в комнату Кима, сорвал мембрану с пластинки. Тишина.

Жарков. Приспичило?

Ким. Я хотел…

Жарков (передразнивая). Многого ты в жизни хотел, хотило! (Ушел и, проходя через центральную комнату, мягко пояснил.) Мешает работать. (Прошел в кабинет.) Извини, Константин Федорович.

Егорьев. Ничего-ничего. Я понимаю.

Жарков. Возьму чуток выше.

Егорьев. Как вам удобно.

Жарков. Немного осталось, потерпи.

Егорьев. Какой вы…

Жарков читает тот же отрывок. Свет в кабинете гаснет.

В центральной комнате

Входит виноватый Ким.

Лева. Музыка действительно впечатляющая.

Ким (сестре). У отца есть, что ли, кто?

Нина. Константин Федорович приехал.

Ким. Что ж ты не сказала?

Лева. Вы хотели показать портрет Аллы Васильевны.

Ким. Потом…

Лева. Поссорились?

Ким. Это я виноват. Писательское самолюбие зацепил.

Нина. Будет-будет… Ты сам что сегодня, особенно не в своих?

Ким. Тренера Антонова, моего учителя, – помнишь? На хозяйственную работу перевели. Лицо у него было… Эх! Видела бы ты…

Лева. Ким, хозяйственная работа тоже работа.

Ким (смотрит на Леву долго, колюче). Конечно. Ты, наверное, кандидат наук?

Лева. Да.

Ким. К докторской подбираешься?

Лева. Делаю поползновение.

Ким. Скоро?

Лева. На будущий год надеюсь осилить.

Ким. Всадник, наверное? (Ушел к себе, лег на диван.)

Лева. Всадник – это означает что-то оскорбительное?

Нина. Чепуха! Выдумки его нездоровой фантазии.

Лева. Что делать с обиженными судьбой?

Нина. Всех вешать. На свете должны жить только удачливые, верно?

Лева (смеется). Желательно.

Нина. Вообще-то, на стадионе мальчишки его обожают, и, очевидно, взаимно.

Лева. А Алла Васильевна бывает здесь?

Нина. Раз в году. Но сюда не заходит и Альберта не видит. Ким, когда узнает, что она едет, берет отпуск и уезжает с Альбертом то на Кавказ, то на Байкал, туристами ходят. Нынче на август взял в Прибалтику. Она в августе собирается.

Лева. Боится – мальчишка уйдет к матери?

Нина. Альберт вырос – паспорт нынче получил… Уйти не уйдет, а побаиваемся – приедет, поманит…

Лева. От такого, знаешь, и может…

Нина. Нет, не думаю.

Лева. Там – Бразилия.

Нина. А тут – мы. Он дом любит… Кстати, а твои где?

Лева. Со мной, на полном обеспечении.

Нина. Не жалуются?

Лева. Нет резона.

Нина. Слушай, ты разродись, произнеси главное. Женат?

Лева. Нет.

Нина. Вона!.. И не был?

Лева. Не был.

Нина. Стрекозлом, что ли, скачешь?

Лева. Не женат, но без пяти минут.

Нина. А!.. Ко мне забежал взять отпущение грехов перед свадьбой?

Лева. Ну, если хочешь…

Нина. Чего хочу?

Лева. Ну, так говорится… Все-таки есть на душе камень…

Нина. Ты совестливый. Другие столько этих камней таскают – каждый по дюжине, а бегают как миленькие, будто порожняком.

Лева. Это верно.

Нина. Жених должен быть чистым. Про невесту раньше, говорят, пели: грядет голубица. А про жениха – грядет голубец, что ли? Хотя нет, голубец – это пищепродукт. Голубок!

Лева. Ты здесь тоже стала немножко раздражительной.

Нина. У нас не рай, – это точно.

Лева (взглянув на часы). Извини, пожалуйста, можно я позвоню в гостиницу, узнаю, как с номером, просили в это время позвонить.

Нина. Давай. (Пододвинула к Леве телефон.)

Лева. Где-то у меня записан номер администратора.

Пока он ищет номер телефона и неоднократно набирает его, так как абонент, видимо, занят, действие переходит в кабинет.

В кабинете

Жарков (читает). «В черной непроглядной ночи огни казались особенно крупными и яркими. Зина любовалась ими, ловила чутким ухом знакомый шум, и ей казалось, будто огромное живое существо дышит в этом бескрайнем пространстве, дышит глубоко, ритмично, и это существо было их общее, выстраданное нелегкими долгими месяцами дитя. Оно появилось на свет, существовало, жило». Все. Не заснул?

Егорьев. Нет.

Жарков. И это лестно.

Егорьев. С вами что-то произошло в эти дни, Андрей Трофимович?

Жарков. Ровнешенько ничего. С чего это тебе померещилось?

Егорьев. Какая-то чрезмерная чувствительность. Мне показалось…

Жарков. Раньше говаривали: кажется – перекрестись.

В центральной комнате

Лева. Занято.

Нина. Набирай без передышки.

В кабинете

Жарков. Ну, валяй, одним махом, не деликатничай. Мы, писатели, народ привышный, рубленый.

Егорьев. По-моему, очень неплохо.

Жарков. Хорошо или неплохо?

Егорьев. Странно вы иногда умеете переворачивать смысл.

Жарков. А я писатель, глаз у меня сквозной, на кривой козе не объедешь. Дрянь, значит, писанина?

Егорьев. Почему дрянь?

Жарков. Вот я и спрашиваю – почему?

Егорьев. Видите, у Тургенева…

Жарков. Я не Тургенев, не Лев Толстой, не Антон Павлович, – это мы уговоримся заранее, Константин Федорович.

Егорьев. Тогда я не знаю, как подойти к разбору вашего произведения. Я вас люблю и уважаю и не хочу сравнивать с теми писателями, которых не люблю, не уважаю и которых вообще за писателей не считаю. Разумеется, я плохой ценитель, Андрей Трофимович. Вероятно, у вас в Союзе писателей…

Жарков. У нас в Союзе писателей каждый свой взгляд норовит навязать. Мне нужно мнение читателя, а не писателя.

Егорьев. И читатели разные бывают. Одни любят литературу попроще, другие – осложненную, а у иных эстетическое развитие столь невысоко, что они не могут провести грани между художественной литературой и нелитературой.

Жарков. Писаниной?

Егорьев. Вроде.

Жарков. Мои опусы из этого разряда?

Егорьев. Нет.

Жарков. Да! А я вот что вам скажу, Константин Федорович. Пренебрегать читателем, у которого вкус еще не до того развит, чтобы Марселем Прустом или Кафкой упиваться, тоже негоже. Ему, чтобы ваших рябчиков с душком расчухать, через эту самую «нелитературу» пройти надобно. На чем русский народ учился, когда при дворе уже Руссо и Вольтера почитывали, а? На лубках, на самых примитивных, на похабных даже… Я свое место понимаю, но и то, что тут накалякано, тоже не последнее дело.

Егорьев. Ну что же, «ты сам свой высший суд, всех строже оценить сумеешь ты свой труд».

Жарков. Не надо, Константин Федорович, Пушкину за спину забегать… Я свое мнение пока при себе держу, вашего дожидаюсь.

Егорьев. Разрешите взглянуть глазами. (Берет рукопись.)

В центральной комнате

Лева (наконец дозвонился). Алло, это администратор?.. Товарищ Веников, говорит ученый Груздев из-под Новосибирска относительно двести восемнадцатого номера, вы обещали… Спасибо, я подожду. (Нине.) Сейчас узнает. Между прочим, очень симпатичный дядька попался. (В телефонную трубку.) Да-да, слушаю… Как – нет? Вы же обещали… (Положил трубку.) Даже говорить не стал. Редкий хам.

Нина. Ну уж, сразу и редкий. Обыкновенный. Оставайся у нас, если не боишься. Вот диван в твоем распоряжении.

Лева. Удобно ли?

Нина. Очень удобно. Он мягкий.

Лева. Не стесню?

Нина. Какой ты деликатный стал, Лева. Раньше гоню тебя из парадного, гоню, а ты до рассвета: постоим да постоим. Нахал был. (Смеется.)

Лева. Остаюсь.

Нина. Узнаю храброго… Помнишь, после экзаменов мы компанией гуляли веселенькие? Ты все рвался перелезть решетку