Летят журавли - Виктор Сергеевич Розов

Жарков. Ах, Константин Федорович, большая ты голова, но в этом деле темная. Во-первых, писатель – это рабочая лошадь, а не поимщик чуда. Что же, по-твоему, я сидеть в кресле должен и ждать, когда это чудо с твоего неба ко мне в ладошки свалится?

Егорьев (подумав). В общем, да.

Жарков (продолжая). А во-вторых, может, оно тебе туда в твои протянутые длани такое швырнет – потом весь век рук не отнимешь.

Егорьев. Мне думается…

Жарков. В наше время важно знать, что пишешь, для чего, для кого. Ты вот нос морщишь, а меня вчера в редакции похвалили, сказали – роман нужный, особенно для молодежи. И не какой-нибудь мелкий юнец это сказал, а человек почтенного возраста, всеми ветрами до седины продутый. Во-вторых, тема – у меня – не какая-нибудь комнатушечная или постельная…

Егорьев. Эта тема, Андрей Трофимович, и раньше в нашей литературе разрабатывалась.

Жарков. И что?

Егорьев. Видимо, ее надо подавать как-то по-новому.

Жарков. Как?

Егорьев. А вот это один талант знает.

Жарков. Так… крепко стукнул… За что я таких, как ты, интеллигентиков не люблю: за чистоплюйство, за выставную честность. Я с вами себя все время жуликом чувствую, проходимцем. Да с какой стати! Чем я хуже вас? Если ты интеллигентный человек, ты не тычь мне в нос свою интеллигентность, пощади, будь поделикатнее.

Егорьев. Я же вам ничего обидного не сказал, Андрей Трофимович.

Жарков. Все обидное. И чудо твое обидно, и это твое «что-то новое», думаешь, тоже приятно? И даже само слово «талант» в данном случае звучит как-то нехорошо… Чуда тебе надо. Не любишь ты советскую литературу, вот что.

Егорьев. И – враг народа. Человек вы прекрасный, Андрей Трофимович.

Жарков. А мне надо, чтобы ты меня за писателя считал.

Егорьев. Я считаю.

Жарков. Врешь. Где ты столько лет пропадал, когда меня и в газетах, и по радио до небес превозносили? Ведь читал, слыхал? А не объявлялся. Почему? А когда меня кое-где прикладывать начали, ты вдруг высунулся. Считаешь меня за писателя?

Егорьев. Считаю.

Жарков. Я писатель?

Егорьев. Вы писатель.

Жарков. Повтори.

Егорьев. Вы писатель.

Жарков (вдруг обхватил голову руками). Ох-ох-ох-ох-ох!

Егорьев. Чего это вы?

Жарков (как бы стряхнув с себя что-то). Ничего, продолжай.

Егорьев. Вы описываете сегодняшнее строительство, а ведь оно у вас, Андрей Трофимович, на довоенной технике тащится… Вы меня извините, но и организация труда теперь иная. Вот возьмите ту сцену, где ваши строители по бездорожью чуть ли не целые корпуса волоком волокут…

Жарков (останавливая). Погоди.

Егорьев. Не в этом, конечно, дело, приметы быта – они антураж, гарнир… В середине всей литературы – человек… Под увеличительным стеклом, под микроскопом, под ярким светом таланта… И возникает истина… Я читаю – она и мне открывается, и своим светом и в меня бьет… Я расту, так сказать, может быть, совершенствуюсь… А где этот человек в данный момент находится – в комнате, в степи, за чертежной доской, в постели с возлюбленной или под судом стоит, – не все ли равно, он везде быть может и в любом положении достоин внимания… А нелитература – она все лжет про человека!.. И не совпадает… получаются два человека: один – выдуманный, а другой – настоящий, живет своей поразительной сложной жизнью… Много вы на земле всяких диковинных сооружений соорудили, да и я участие то тут, то там принимаю… А это ваше теперешнее занятие на самое великое строительство претендует – строительство человека, того, кто будет стоять на этой самой моей материальной базе. Кто там, на фундаменте-то, прогуливаться будет? Ежели какая скотина, так спрашивается: зачем я по ночам в командировки езжу? Не хочу тогда. А я верю – и езжу.

Жарков. Помолчи, Костя.

Егорьев. Не обижайтесь.

Молчат.

В центральной комнате

Лева вешает на спинку стула пиджак, потом вносит из прихожей чемоданчик и достает из него мыльницу, электробритву, зубную щетку, пасту.

Входит Нина. Она приносит постельные принадлежности, кладет их на стул, передает Леве полотенце.

Нина. Хочешь – сполоснись в ванной.

Лева. С удовольствием. Хоть и самолетом, а все-таки с дороги. (Берет у Нины полотенце.)

Нина (не отпуская края полотенца). Любопытно… Слушай, у тебя нет такого чувства, будто мы снова в этой комнате… и все вернулось обратно «в те баснословные года»?

Лева (у которого этого чувства нет). Действительно есть. (Взял полотенце, бритвенные принадлежности и ушел, видимо, в ванную.)

Нина стелет на диване постель. Ким выходит из своей комнаты.

Ким (увидев, что Нина стелет постель). Своего беглого обхаживаешь. Я бы его в загривок выставил.

Нина. Ты максималист, требуешь от людей более, чем им дано от Бога.

Ким. Этот берет только от черта.

Нина. Что не спишь?

Ким. Дай – чего ты там на ночь глотаешь.

Нина. Дожил! (Достает таблетку, дает Киму.)

Ким. Что это за чертовня?

Нина. Обыкновенный димедрол.

Ким. Не сдохнешь от него?

Нина. Я, наверно, килограмм проглотила. Видишь – дышу.

Ким. Она нарочно тихо прискакала.

Нина. Конечно.

Ким. Хищная зверюга. Хитро подстроила. Вызвала, будто за посылкой. Такие – капканы ставить умеют.

Нина. Сам виноват. Нечего было прятать Альберта.

Ким. Мы уезжали, ты же знаешь.

Нина. Окстись, кому ты врешь! Тоже капканчики налаживать мастер.

Ким. Думаешь, претендовать на него будет?

Нина. Если нормальная мать – обязательно. Помнишь, как тогда ревела?

Ким. Напоказ! Этот номер у нее не пролезет.

Нина. Не трясись. Ну, повидается с ним и укатит. Не возьмет же с собой.

Ким. Хорошо, что мидовцам не разрешают с детьми старшего возраста жить по заграницам.

Нина. Разве не разрешают?

Ким. Нет. Я узнавал.

Нина. Чего же ты трясешься?

Ким. Взбаламутит она парня… Вот скажи, зачем он стал изучать португальский язык?

Нина. Так он…

Ким (перебивая). Потому что у них там, в Бразилии, по-португальски.

Нина. Ну-у, бредишь, просто бредишь! А французский ему зачем, английский? У парня дар божий. Радоваться должен.

Ким. Португальский – из-за нее.

Нина. Несчастный ты человек!

Ким. Альберт тебе не говорил, какие у нее планы?

Нина. Нет. А какие?

Ким (зовет). Альберт!

Альберт (выходит из своей комнаты). Что?

Ким. Она не сказала – зайдет сюда или нет?

Альберт. Кто «она»?

Нина. Мама.

Альберт. Мама сказала, что хотела бы вас всех повидать.

Ким. Зачем?

Альберт. Слушайте, что вы на меня наваливаете ваши взаимоотношения! Мама дала телефон. На, возьми. (Достает визитную карточку матери, протягивает отцу.)

Ким. Зачем она мне?

Альберт. Позвони, переговори, выясни.

Ким. Что?

Альберт. Я откуда знаю – что! (Молча постоял немного.) Все?

Нина. Все, Альберт.

Альберт пошел к себе.

Ким (вертя в руках визитную карточку). Визитная карточка, ишь ты!

Нина. Веди себя поумнее, парень и так в расстроенных.

Ким. Что я такого сказал?

Нина. Смотри! Сам ему в ту сторону светофор открываешь.

Ким. Да? (Вдруг быстро пошел в свою комнату. Весело.) Слушай, тип, мне сегодня лихо повезло.

Альберт. В чем?

Ким. Догадайся!.. Путевки в кармане. (Достает из пиджака путевки.) Вот – твоя, моя. Тут вся Прибалтика. Таллин, говорят, хорош, Рижское взморье. Побродяжим, а?

Альберт. Побродяжим.

Ким. У меня точно – и деньги скопил, и путевки выхлопотал. Знаешь, их нарасхват, не так-то легко. Но у меня в ЦК профсоюза один старый дружок обнаружился. Шурка Лапин. Не слыхал о таком?

Альберт. Нет.

Ким. О-о-о, в свое время великолепный спринтер был. Вы, молодые, ничего не помните… Я его за бока. Побегал, а достал. Рад?

Альберт. Конечно.

Ким. На будущий год еще что-нибудь придумаем. Может, знаешь: Кижи, Валаам и прочее. Тоже, говорят, исключительно!

Альберт. Папа!

Ким. Что?

Альберт. Я не знаю, как тебе сказать…

Ким (весь натянулся как пружина). Как всегда… попроще…

Альберт. Только ты не волнуйся.

Ким (у него даже перехватило дыхание). Ну-ну… Я тебе по дороге записную книжку купил. Вроде дневника. Замечательная книженция, чуть не забыл. Вот, видал, как стали у нас делать – не хуже других,