Летят журавли - Виктор Сергеевич Розов

Лева. Я понимаю, ты никогда не сможешь простить мне.

Нина. Не угадал. У меня было время все обмозговать и занять твою сторону. Сначала – да, бесилась, всякие выкобены выкобенивала, да еще какие! Рассказала бы – ахнул. А потом очухалась: что особенного! В тебе говорил здоровый молодой эгоизм, вроде инстинкта самосохранения. Если бы ты остался со мной, не дай бог, женился бы на мне из сострадания или недомыслия, я бы все равно рано или поздно увидела бы эту твою жертвенность, на физиономии твоей прочла, вот на этой – такой симпатичной, между прочим, – и тут же бы, в тот же миг, все своими руками переломала. Любым способом, самым категорическим, может, даже диким, жертвы, друг мой, приносят идолам. И не из любви, из страха. На кой мне это черт?

Лева. А мне кажется, ты все время сердишься на меня.

Нина. Сама удивляюсь! Оправдала тебя целиком и бесповоротно. А вот увидела, и какая-то муть поднялась, чего-то все смешалось. Думаю, это тоже нечто патриархальное, вроде того, о чем ты вчера за столом изрекал, из того, что человечество донашивает. Нет, на эту тему все, камень снимаю, понял?

Лева. Жизнь есть жизнь, верно, Нина?

Пауза.

Нина. Это хорошо, что ты сейчас в горизонтальном положении: падать будет некуда.

Лева. А что?

Нина. Можешь ты сделать мне подарок?

Лева. Какой?

Нина. Только давай так: я буду говорить, а ты молчи, обкумекивай. Понял? Больше всего на свете я хочу ребенка, своего ребенка. До умопомрачения. Чувствую, знаю – жизнь моя будет осмысленной и полной. Ты постарайся представить, что такое одинокая женщина. Одна. Знаешь, даже доктор сказал: «Вам было бы хорошо иметь ребенка». Еще не говори… обдумывай. Я воображала себе вот такую встречу с тобой, вдвоем, наедине, один раз в жизни. Подари мне ребенка. Я знаю, ты порядочный человек и ты не можешь. Если б ты, Лева, переступил через эту свою убогую порядочность! Знаешь, порядочный человек – он далеко не все понимает в жизни, хотя, может быть, и шибко учен. У него только порядок – оттого его и зовут порядочным. А жизнь, Лева… в ней беспорядка хватает, ей нужны и беспорядочные люди. Может быть, тоже для порядка.

Лева. Нина, ты еще найдешь человека…

Нина. Смех, Лева, в том, что я люблю тебя. Вот где твой камешек-то! Видать, оттого, что ни с кем не якшалась, что ли? Я тебе неприятна?

Лева. Нет, почему же…

Нина. Чего тебя держит? Нравственность, мораль? Я говорю, может быть, не так и нехорошо, я все понимаю – у тебя твоя без пяти минут, я обо всем думала. Она никогда не узнает, и я все забуду. Чем угодно клянусь. Завтра ты уедешь. Раз в жизни переступи через порядочность, и, вот помяни мое слово, когда-нибудь в старости ты поймешь – раз в жизни ты был поистине большим человеком. (И вдруг закрыла лицо руками.) Ты уж не веришь ли всему, что я тут горожу? А? Смотри не вздумай!.. (Встала, смотрит на Леву.) Если б ты знал, как мне приятно: вот ты тут на диване, и во всем нашем громадном доме тепло.

Лева. Нина!

Нина. Что, мой порядочный?

Лева. Я понимаю тебя…

Нина. Ты понимаешь только себя, Лева, и себе подобных. Ты там, у себя, Лева, все с машинами и с машинами. Вот уж поистине, с кем поведешься, от того и наберешься… Ребенок у меня будет, конечно, только жаль – не твой. Поскорей бы разлюбить тебя. (Заплакала.)

В кабинете

Жарков влез на стул, снял с окна штору, сложил в нее рукописи, взвалил узел себе на спину, перевязанную пачку взял в руки.

В центральной комнате

Лева. Зачем плакать, Нина?

Нина. Требуется. Ты давно ревел?

Лева. Мужчины переживают по-своему.

Нина. Все равно реветь надо. Кто давно не плакал – черств, холоден и опасен. Знаешь, отчего слезы горькие и какая там соль? Особая, Лева. Если она не выходит из человека, он костенеет, получается склероз души. А поплачет – соль вытечет, и душа мягкая, способная к движению. Ей-ей, ученые доказали. Кто его знает, Лева, если бы я сейчас не плакала, может быть, взяла и убила бы тебя. Спи, светает.

Лева. Нина!

Нина. Светает. Мораль идет. Теперь ничего нельзя: мораль, бука! Спи!.. А Вовка тогда из-за меня бросился, и ты это знаешь.

Лева. Если тебе так хочется.

Нина. А тебе так не хочется. Знаешь, какая главная разница между нами, Лева? Я живу тут, в этой суматошной Москве, в нашей не очень уютной квартире, среди своих забот и печалей, и все же чувствую себя рядом с Богом. Ты – среди своих машин порядка, точности и думаешь, что ты бог. (Ушла.)

Через центральную комнату идет Жарков, уносит рукописи. Тихо вышел, слегка хлопнув дверью.

В комнате Кима

Альберт опять приподнял голову с подушки.

Ким. Что ты?

Альберт. Кто-то вышел.

Ким. И мне показалось… Чего не спишь?

Альберт. Сам не знаю.

За окном рассвело, и издалека, как эхо, начинают доноситься звуки из зоопарка. Первыми просыпаются птицы, позднее и звери.

Это бегемот.

Ким. По-моему, слон.

Альберт. По-моему, бегемот.

Ким. А по-моему, слон.

Альберт. Может, и слон.

Ким. Может, и бегемот.

Звуки.

Лама.

Альберт. Лама.

Ким. О чем вы говорили с матерью?

Альберт. Не помню.

Ким. Я ведь не выпытываю.

Альберт. Нет, я на самом деле не помню. Я растерялся. Вошел – она стоит, как на портрете. Потом все время смеялась. Назвала меня дылдой.

Ким. Почему?

Альберт. Ну, наверное, потому что вырос.

Звуки.

Это орел.

Ким. Может, выпь.

Альберт. Может.

Ким. Как она выглядит?

Альберт. По-моему, красивая.

Ким. Изменилась?

Альберт. Я ведь ее плохо помнил.

Ким. Обо мне спрашивала?

Альберт. Да.

Ким. Что?

Альберт. Как ты живешь.

Ким. Что ты сказал?

Альберт. Хорошо.

Ким. Это правильно. Она была с мужем?

Альберт. Нет, одна. И Дроздовы.

Ким. Почему она сразу выпалила, чтоб ты ехал?

Альберт. Она прилетела только на три дня.

Ким. Зачем?

Альберт. Говорит, если я согласен, надо начать оформление. Даже сказала, потребуется мой паспорт. Но я не поеду.

Звуки. Целая симфония звуков. Просыпаются звери. Как будто в девственном лесу. Ким встал с постели.

Чего ты?

Ким. Окошко пошире открою, душно. (Идет к окну. Что-то увидел на улице.) Смотри-ка!

Альберт. Чего? (Вскочил, подбежал к окну.) Дед… Чего это он тащит? Папа, он что – с ума сошел! Смотри-ка, смотри!.

Ким. Беги за ним, Аля, беги!

Альберт рванулся. Ким удержал его за руку. Смотрят в окно.

Альберт. Ай! Уже горит, горит!..

Ким распахнул настежь окно. Звуки из зоопарка стали значительно слышнее. В эти звуки вливаются шумы просыпающегося города. Может быть, слышен звон первого трамвая.

Занавес

Действие третье

Та же декорация. В комнатах наводится чистота. Ждут приезда гостьи. Ким гладит рубашку. Нина сервирует стол. Входят Альберт и Егорьев. Здороваются.

Егорьев. Он дома?

Нина. Ушел куда-то.

Егорьев. Это я виноват, я. Зная его характер, надо было деликатнее.

Нина. Думаю, виноват другой дяденька.

Ким. Ну что я могу с собой сделать? Не могу скучные книги ни читать, ни слушать, засыпаю. А вообще-то, отец умнее всех нас, вместе взятых. Оттого последние годы и злой, и замкнутый. Он ведь, Константин Федорович, в писатели неестественным образом произвелся. Инженер был отличный, вы это лучше моего знаете. Вел дневники на строительстве Челябинского, показал кому-то из заезжих – не то журналисту, не то писателю, их по строительствам всегда как грачей. Тот дневник забрал, а потом отца в Москву вызвали, и не куда-нибудь, а в Союз писателей: дескать, напишите роман. Я помню, как отец нам об этом рассказывал, хохотал и все приговаривал: «Я писатель, а? Вот умора!» А к нему каких-то помощников приставили – взвод! – и соорудили эту самую