Советская одноактная драматургия, 1978 - Гунар Рейнгольдович Приеде

А л л а. Вы тоже хороши! Жизнь прожили, разговаривать с людьми не научились.

О в ч и н н и к о в. Девчонка ты…

А л л а. Слышала уже! Обо мне вы подумали? Когда отношения-то выясняли? Подумали? Вам моя жизнь — пустяк. Он горячий. Самолюбивый… С ним нельзя так… Мария Федотовна исчезает.

О в ч и н н и к о в. Иди. В ножки поклонись. Простит небось!

А л л а. Сами знаете, не пойду. На ваших дрожжах взошла. Вредный вы… Жизнь мою сломали… Судьбу покорежили…

О в ч и н н и к о в. Я еще виноват. Иди, иди! Не держу!

А л л а. Ни любви, ни жалости… Просить будете — не вернусь. (Убегает в сильном волнении.)

Овчинников сидит неподвижно. Нерешительно подходит  В а л я, открывает калитку.

О в ч и н н и к о в (резко вскинул голову). Алла? Ты, Валя?

В а л я. Письмо тут вам и бандероль. Куда положить?

О в ч и н н и к о в. Все равно.

В а л я (положив конверты на завалинку). Я, Григорий Иванович, переживаю за вас.

Пронзительно стреляя, заурчал бульдозер. Звук постепенно удаляется.

О в ч и н н и к о в. Слышишь?

Оба прислушиваются.

Пошел резать. (Ходит по двору, сжимая и разжимая тяжелые кисти рук, остановился около Вали.) Как сорта новые выводят, знаешь?

В а л я. Не-ет!

О в ч и н н и к о в (прислушиваясь). Опыляют цветы. Искусственно. Кисточкой. Потом мешочки бумажные на них надевают…

В а л я. А, знаю! Видела у вас. Фунтики такие специальные на кустах.

О в ч и н н и к о в. Двадцать цветков опылишь — одну семянку получишь. Одну. (Помолчал.) Из сорока семян от силы два взойдут. Терпение надо. Прихотливы больно. «Пересаживай»! Пустельга! (Сел на крыльцо, задумался.) Не кончали мы институтов. Судьба такая. Война — кровавое дело, грязное, а тоже учит… Ученье дорогое… Кровью платили… Смертью… Лиц-то сколько перевидалось… Слов наслушалось…

Приглушенно гудит бульдозер.

В а л я (опустив сумку на землю, села, рядом). Говорите, дядя Гриша. Интересно мне. Вы же сами войну видели.

О в ч и н н и к о в. Видел. Иной раз не верю… Во сне, что ли, было? Обидно… имя запамятовал одно…

В а л я (тихо). Чье?

О в ч и н н и к о в (не слыша ее). А может, не знал вовсе… Недолго он пробыл у нас… Из маршевой роты… Прозвище помню… Шестеренка… Шустрый такой… Ровно шестеренка в каком механизме крутился… Невидный. Востроносенький. Из городских. Шестеренка да Шестеренка. Отзывался без обиды. (Снова замолчал.)

В а л я. Почему вы вспомнили о нем?

О в ч и н н и к о в. Он глаза мне открыл. Понимаешь, глядел я раньше по сторонам, словно через пленку какую. Вполглаза. Знал: галка — черная, воробей — серый… Вполглаза даже не глядел. Где там! На слово верил. Привычно все. Неинтересно. А Шестеренка удивляться научил. Всему удивляться, что рядом находится. Спрашивает как-то: «Закат сегодня какой?» Отвечаю — красный. Дней пяток прошло, опять спрашивает: «А сегодня какой?» Ну, говорю, тоже красный. Он и режет: «Слепой ты!» Тогда, мол, оранжево-пунцовый был, а нынче розовый с прозеленью. Во как! С прозеленью. Двух-то одинаковых закатов, выходит, не бывает. Любил еще о цветах говорить. Мать у него в оранжерее работала. Розы выращивала. Под Ленинградом где-то. Слова его не доходили до меня тогда. Думаю — чудит парень. Пусть чудит. Потом уж, из подвала бетонного когда вылез… Оборону мы тяжелую держали… Круговую… Семь дней в пыли кирпичной задыхались… Отсекли фашисты наш клин, а мы зло бились, пока подмога не пришла… Вылез я на вольный воздух, зажмурился и как глаза открыл — ахнул! Голубизна-то какая! Мать честная! Все голубое. Кирпич — и тот голубой. Будто кто голубым стеклянным блюдцем землю нашу накрыл. Под ноги смотрю — граммофончики в пыли дорожной… Пацаны граммофончиками цветы эти прозвали. Мы к ним без внимания, сапогами давим, а они словно из фарфора… Розовые, бледно-лиловые венчики-то… Будто просят: взгляни, неужто не видишь, какой я необыкновенный из серости и пыли выскочил!.. Шестеренка вспомнился. Разговоры наши. Прав он оказался. Во всем прав. Глядеть надо по сторонам без торопливости, без суеты. Мимо чудес не проходить. (Помолчав.) Человек он был начитанный, хоть и молодой. Слова для песен сочинял. Карманы гимнастерочные от блокнотиков топорщились. После войны мечтал на музыку положить слова-то свои.

В а л я. И положил?

О в ч и н н и к о в. Не пришлось. Погиб Шестеренка. Бежали рядом за танками… Атака начиналась… Поле картофельное, склизкое… После дождя… Поскользнулся я — и носом в глину… Выругался. А в тот момент самый — мина рванула рядом. Спасла меня лужа. Поднялся, смотрю — вместо Шестеренки воронка неглубокая. Больше ничего.

Оба помолчали.

В а л я. Вы раньше ведь селекционером не были?

О в ч и н н и к о в. Не был. Трудно пришлось. Мое село фашисты сожгли. Родных поубивали. Никого не осталось. Пошел места боев искать. Зачем? Сам не знаю. Тянуло. Армия — вторая семья для солдата. А где товарищи полегли — святые места. Сперва то картофельное поле отыскать решил.

В а л я. Нашли?

О в ч и н н и к о в. Нашел. Встал я на том месте. Задумался. Слова Шестеренки вспомнил: «Хорошо, если человек песню после себя оставил»… Ему не удалось, а мне… Ну что мне? Песни складывать не умею, а цветы, розы новые, выводить смогу… Так мне казалось тогда… Трудностей не понимал. Слово себе дал: первый букет — из самых цветов замечательных — на то место памятное положить. (Замолчал.)

В а л я. Как же потом?

О в ч и н н и к о в. Обосновался в чужом селе. Книг много читал. (Усмехнулся.) Сперва дела туго двигались. Потом полегче… Любителей-цветоводов отыскал. Язык до Киева доведет. Помогал мне кто чем. Советами, семенами, саженцами. Время прошло, и я людям помогать стал. Начали говорить: «Есть, мол, в селе Ключи старик такой удачливый. Все ему удается». А я не удачливый — терпеливый просто. Приезжать ко мне стали. Отправились сорта мои по стране гулять. Полиантовыми гибридами моими заинтересовались особенно. Красивый цветок у них. (Сложил огрубевшие ладони лодочкой, словно оберегая воображаемый цветок от опасности.) Лепестки, понимаешь, по краям бежевые… бледно-бледно-бежевые, дальше в розовый переходят, а середка пунцовая… Как сердце огненное… человечье…

В а л я. Дядя Гриша, цветок ваш по свету пошел. Это главное. И здесь…

О в ч и н н и к о в. Здесь я не нужен. (Встал, тяжело поднялся на крыльцо, скрылся в доме.)

Входит  А л л а. Останавливается у забора. Ее никто не видит.

В а л я. Дядя Гриша, а письмо?.. Бандероль еще. Забыли? (Взяв в руки пакет, читает адрес.)

О в ч и н н и к о в (выходит на крыльцо с грудой носильных вещей и дорожным мешком). Очков с собой нету. (Бросает вещи на траву.)

В а л я. Что это вы?

О в ч и н н и к о в. В дорогу, Валя, в дорогу!

В а л я (уговаривает). Ну подумайте! Вы столько лет здесь… Как же так можно?..

О в ч и н н и к о в. Осталось мне жить немного. Должен временем своим по-хозяйски распорядиться. Начну все сызнова. В другом месте. Пенсию Алле отдавай. После переведу.

В а л я. Куда же вы поедете?

О в ч и н н и к о в. Куда? (Задумался.) Есть ученый-садовод — Петр Степанович Курганов. Вроде отца моего крестного в цветочном доле. Дружба наша почтовая. В личность друг друга не видели еще…

В а л я. А где он живот?

О в ч и н н и к о в. В Орле.

В а л я. Он! Из Орла бандероль-то! (Протягивает ему пакет.)

О в ч и н н и к о в.