Кляпа 3 - Алексей Небоходов

А внутри Валентины разгорелся пожар, но странный, мягкий, тёплый – не тот, что сжигает дотла, а тот, что превращает лёд в воду. Она вдруг почувствовала: если раньше её движения были цепочкой панических импульсов, то сейчас в них появилась какая—то странная, пугающая, но сладкая осознанность. Как будто она впервые в жизни сама решила, куда идти.

Кляпа, не выдержав, снова захлопала в ладоши, визжа так, что внутренние органы Валентины вздрогнули:

– Валюша! Героиня эротического фронта! Вот это я понимаю – борьба за жизнь! Взяла судьбу за ширинку и повела к светлому будущему! Не сдавай позиций, родная! Ты в ударе!

Михаил Сергеевич издал какой—то странный, сдавленный звук, напоминающий одновременно кашель и отчаянную попытку вспомнить кодекс этики медицинского работника. Руки у него по—прежнему оставались на подлокотниках кресла – как будто любое движение могло только усугубить его и без того критическое положение.

Валентина же, охваченная почти театральным вдохновением, продолжала действовать: поцелуй стал глубже, язык уверенно исследовал всё вокруг, а рука аккуратно, с какой—то даже странной заботой, продолжала своё нелепое, абсурдное движение.

В какой—то момент ей показалось, что даже стены кабинета дрогнули от неловкости, а плюшевый кактус в углу стыдливо опустил свои ветки.

Психолог наконец с трудом оторвал губы от её рта и, задыхаясь, словно выбравшись из—под лавины, прошептал:

– Валентина… это… эмоциональный кризис… перенос чувств…

Но Валентина, ведомая внутренним водоворотом, слышала эти слова так же чётко, как далекий шелест листвы на другой планете.

Она наклонилась ближе, дыша тяжело и прерывисто, как человек, покоривший очередной абсурдный Эверест своей внутренней трагикомедии.

И Кляпа, свернувшись калачиком где—то в мозгу, довольно мурлыкала:

– Вот это я понимаю: санаторная программа с эффектом шоковой терапии. Горжусь тобой, Валюша. Прямо до мурашек на гипоталамусе.

Валентина, всё ещё тяжело дыша, с лицом человека, который только что сам себе вырыл яму и с азартом в неё прыгнул, чуть отстранилась, ловя взгляд Михаила Сергеевича. В его глазах смешались паника, профессиональное горе и та отчаянная покорность, с какой кот терпит купание в тазике.

И тут, откуда—то из бездны наглости и внутреннего хаоса, родилась её фраза. Голос дрогнул, но не предал:

– Доктор… Мне нужна терапия игрой в врача. Сейчас я буду вашим доктором, а вы – пациентом.

Михаил Сергеевич издал странный писк, напоминающий звук, когда мокрая салфетка прилипает к столу. Однако возразить толком он не успел: Валентина с неожиданной решимостью схватила его за руку – с той силой, какой обычно хватает чемодан на бегу, опаздывая на поезд, – и повела к кушетке.

Кляпа в голове Валентины аплодировала стоя, размахивая воображаемыми помпонами и орудуя дудкой победителя.

– Валюша, ну ты даёшь! Такого триумфа я не видела с тех пор, как мою прапрабабку выбрали Королевой Оплодотворения на Галактической Ярмарке!

Михаил Сергеевич, спотыкаясь и явно не веря в происходящее, позволил усадить себя на краешек кушетки, обитой серым, унылым дерматином, который скрипел при каждом движении, как старая табуретка в бабушкиной кухне.

– Валентина, давайте… обсудим… – начал он, запинаясь.

Но Валя уже работала молниеносно: стянула с него брюки одним порывистым движением, как скатерть с праздничного стола в дешёвом ресторане. Белая рубашка и халат остались висеть на нём, создавая комический образ порядочного человека, внезапно оказавшегося в самом центре странного аттракциона.

Михаил Сергеевич попытался вяло протестовать, но выглядел он при этом так трогательно беспомощно, что даже плюшевый кактус на подоконнике, кажется, устыдился за него.

Валентина, не давая себе времени на размышления, стянула с себя спортивные штаны и за ними – трусики, которые предательски зацепились за носок, вызвав в ней короткий приступ злорадного смеха сквозь панику. Она чувствовала, как каждая клеточка её тела пульсирует неловкостью, страстью и комичной решимостью.

Под возмущённое шипение кушетки она вскочила на него, ловко, почти инстинктивно, и, не давая себе второго шанса на трусливую побегушку, ввела его в себя, одновременно затаив дыхание, как ныряльщик перед погружением в ледяную воду.

Михаил Сергеевич, с лицом жертвы неправильно понявшей операционной команды «расслабьтесь», издал сдавленный стон, который трудно было классифицировать: смесь ужаса, восторга и безнадёжного смирения.

Движения Валентины сперва были судорожными, как у новичка на карусели, который внезапно осознал, что забыл пристегнуться. Но постепенно страх уступил место какому—то странному, растущему ощущению единства с этой абсурдной, трясущейся, хлюпающей реальностью.

Её тело скакало на нем, дышало вместе с ним, искало какое—то новое, дикое равновесие в этой невозможной ситуации. Пальцы скользили по его груди, натыкаясь на пуговицы халата, тёплые пятна кожи, чуть ощутимую дрожь, словно он был одновременно живым существом и странным музыкальным инструментом, извлекающим звуки без её ведома.

Михаил Сергеевич в какой—то момент перестал сопротивляться окончательно, как тонущий, который понимает, что бороться с волной бессмысленно. Его руки неловко обняли Валентину за талию, словно он боялся, что, если отпустит – она улетит на Марс.

Дыхание их обоих стало шумным, прерывистым, как в фильмах о бедствиях, где герои ползут по пустыне к миражу. Но в этом шуме звучало что—то ещё: прорывающаяся сквозь слои абсурда нежность, отчаянная, смешная и прекрасная.

Кляпа визжала от восторга:

– Валюша, ты не просто сдала экзамен – ты его блестяще проглотила вместе с кафедрой и деканатом! Я горжусь тобой, как молочная звезда гордится своим первым новорожденным созвездием!

Кушетка скрипела под ними, как раненый вьючный осёл, отчаянно пытавшийся справиться с нагрузкой. Валентина, сидя сверху, ощущала, как его тело под ней дрожит, откликается на каждое её движение, как струнный инструмент, забытый в старом доме.

Она двигалась всё увереннее, в какой—то момент даже закрыла глаза, позволив себе раствориться в этом безумном моменте, в этом странном, волшебно—нелепом танце.

Смех, едва слышный, вырвался из неё сам собой, словно озорная искра: в этой ситуации было что—то такое невыносимо смешное, что хотелось одновременно плакать и хохотать.

Когда их тела наконец достигли вершины этого безумного восхождения, комната наполнилась их стонами – сдавленными, безумными, одновременно радостными и трагикомичными. Казалось, даже стены кабинета покраснели от смущения, а плюшевый кактус в углу рухнул бы на бок, если бы мог.

Валентина, тяжело дыша, прижалась лбом к его груди. Она чувствовала, как его сердце колотится под ней, так быстро и шумно, будто где—то внутри Михаила Сергеевича шёл настоящий пожар.

И в этом странном, невозможном, комичном мгновении она впервые за долгое время почувствовала себя живой.

Кушетка под Валентиной всё ещё поскрипывала в агонии, напоминая, что в этой комнате законы здравого смысла были давно и бесповоротно отменены. Михаил Сергеевич лежал под ней