Ельник - Ульяна Ма

еще прятались под нижними ветвями елей, а ночью наступали заморозки. Солнце только-только село за горизонт, но с собой забрало и остатки дневного тепла. Изо рта шли облачка пара, видимые в свете высоких фонарей.

– Извини за беспокойство, Мара, – он робко улыбался. Высокий, стройный, утонченный, в узком камзоле, Марк глядел на нее прямо и беззастенчиво, но та самая улыбка выдавала его чувство неловкости и стыда. – Я хотел извиниться, и, видимо, если не сейчас, то никогда.

Дауд стоял между ними, не давая Марку приблизиться, но юноша и не собирался шагать дальше. Он остановился, сунул руки в карманы, из-за чего камзол скомкался на боках.

– Простишь? – чуть склонив голову вбок, спросил он и нахмурил брови. Мара молча отвернулась от него, поеживаясь от холода. Марк снял с себя камзол и протянул его, но Мара не обернулась. Тогда Дауд, сняв с себя свое огромное одеяние, набросил на ее плечи. Мара утонула в его камзоле, как в зимнем тяжелом одеяле. Холод отступил, а Марк, словно не видев этого, словно вовсе не замечая Дауда здесь, бросил предложенную одежду себе под ноги, небрежно, как швыряют в воду камни. Затем, оставшись в легкой шелковой рубашке, чуть подтянув брюки, встал на колени. – Я прошу у тебя прощения. Слышишь? Я расскажу тебе кое-что. Это не оправдает меня, но может что-то прояснить. Моя мама подарила мне амулет, а потом умерла от болезни. Ее дух переселился в этот амулет. И пока я носил его, я слышал ее голос. Он говорил странные вещи. Страшные. Он заставлял меня совершать ужасные поступки. Я не был собой, сходил с ума. Я любил тебя и люблю, никогда не желал тебе зла, но амулет… амулет желал. Я больше не ношу его, не слышу ее голос. Впервые за долгие годы я с чистым разумом говорю с тобой, и я раскаиваюсь.

Мара глядела на него с тем сочувствием, с каким смотрят на нищих детей. Придерживая камзол Дауда на плечах, она чуть двинулась в сторону юноши, но его сердце уже сильнее и радостнее забилось в груди.

– Как жаль, что ты не сказал мне об этом раньше. Я бы помогла тебе, и никто бы, кроме нас, не знал.

– Я был в рабстве, – Марк поднялся с колен, подавляя желание подбежать к ней и схватить кисти ее замерзших рук. – Не понимал, что творю. Не контролировал себя. Сейчас… Мара. Я знаю, что ты должна уехать за будущим мужем. И я предлагаю тебе выйти за меня! Не отвергай моё предложение! Я даю тебе слово: ты вольна делать, что хочешь. Ты не обязана ложиться со мной, касаться меня, ты… ты будешь вести такую жизнь, какую хочешь! Я не хочу, чтобы ты уезжала. Не меньше тебя хочу, чтобы ты оставалась здесь. Ты будешь княгиней вслед за своей матерью. Я стану тенью твоего правления. Просто выйди и объяви, что выйдешь за меня, давай закончим это представление и продолжим нашу спокойную жизнь. Как раньше.

– У меня еще шесть дней на раздумья, – Мара улыбнулась ему кончиками губ. – Твое предложение… я подумаю над ним, правда. Оно нравится мне больше остальных.

Марк обреченно глядел в ее глаза. От холода от перестал чувствовать кончики пальцев и ушей, обветренные губы шелушились, а глаза щипало от ветра.

– Нет. Я вижу, ты все решила. Это буду не я.

Она ушла в бальную залу, а он, накинув на плечи камзол, удалился в ельник. Прогуливаясь по саду среди непроглядной ночной темноты, он держал правую ладонь на груди, с удовольствием ощущая жар, разливающийся от ее центра.

Амулет под рубашкой горел и трепетал.

«Все правильно, Воробушек. Не горюй. Все случится правильно».

27. Седьмой день

Остался один день. Мучаясь от горячки и головной боли, Марк сидел за письменным столом и пытался сосредоточиться на книгах. Трещала печь. Раздетый, в одних только брюках, босой, он выцарапывал на листке пером слова на южном диалекте. Чернила оставляли плакучие кляксы, буквы не были совершенны, но Марк не обращал на всё это внимания, выводя слово за словом. Он боялся вдруг очнуться одиноким, с пустой головой и одной только мыслью в ней: что он потерял, что не попрощался, что не остановил. Поэтому Марк старался занять голову, руки, хотя тело, источающее жар, покрытое капельками горячего пота, сопротивлялось его разуму, стремящемуся забыться в книгах и чернилах.

День медленно утекал в вечер. Как мало времени осталось, и каким оно вдруг стало тягучим! Марк хрустнул онемевшими пальцами, на листке расползлись мокрые пятна от капель пота с его лба. Поджав одну ногу, свободной рукой он обхватил колено, но не нашел удобства. Просидев так еще немного, он подорвался и стал ходить по комнате кругами, бросая то ли испуганный, то ли озлобленный, неразумный взгляд в окно. Солнце касалось подоконника, как будто цепляясь пальцами-лучами за него, не желая скатываться за горизонт.

«Все, что ты сделал – ты сделал правильно».

– Умоляю, заткнись. Я не в настроении разговаривать с тобой. Ни сейчас – никогда больше.

«Мама видит, как тебе больно».

Он резко остановился около столика с зеркалом, схватил с него флакон духов и отчаянно, широко замахнувшись, швырнул в свое отражение. Оно в мгновение разлетелось на миллионы маленьких осколков, перемешанных с ароматной водой и кусочками стекла от бутылька.

– Ты – НЕ МАТЬ! – он заорал в свое разбитое отражение, подавляя желание ударить его кулаком. Впервые за долгие годы он ощутил силу и кровь, что переливается в его сухих мышцах плеч, рук, груди. – Я не знаю, кто ты. Но ты – не она. Моя мама прекрасна. Моя мама добра. Моя мама была любящей. Моя мама никому не желала зла. Моя мама… моя… мама…

Упав на колени, он подполз к своей кровати и, уткнувшись лицом в одеяла, разрыдался громко и горько, впиваясь пальцами в мягкое, свежее постельное белье. Слезы пропитали покрывало, он стал захлебываться, но не прекращал громкие, воющие рыдания. Срываясь на крик, раздирающий горло когтями, Марк пытался выпустить через рот и мокрые глаза колючий ком мыслей, осевший в голове, но они не уходили. Они клубились змеями, передвигались, царапали его изнутри, но не уходили.

Стук в дверь. Сильный, но не дерзкий. Уверенная, сухая, тяжелая рука, не знакомая Марку.

«Не открывай».

– Да пошла ты, – Марк, не утерев лица, не убрав волосы с мокрого лба, не накинув на себя одежды, отворил дверь широко, нараспашку. На пороге стоял незнакомец, которого юноша сквозь пелену