Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

кинулся к ближайшей клетке, Трухин («Трушин? Вот дурачок», – мелькнуло в голове у Кожина) метнулся назад, к центральному выходу… а Кожин встал. Сквозь этот скрежет и вой огня ему послышался еще чей-то стон. Он шагнул в сторону очередной клетки и увидел этого узбека, того, который учил его жить. Парень полулежал на спине, опершись о пол локтями и вытянув перебитую правую ногу.

– Как тебя угораздило? – спросил Кожин, наклоняясь над ним (треск над головой усиливался, по загривку пробежал леденящий холодок).

Узбек поднял взгляд от ноги, сказал тихо:

– Стеллаж, начальник, с товаром. – И добавил вдруг: – теперь мы оба тут, да?

Кожин заколебался: что-то с этим узбеком было не так. Стеллаж придавил? И где он?

Но раздумывать было некогда. Кожин подхватил парня под мышки, прижал к себе и потащил. Он помнил по схеме, что где-то тут, поблизости, должен быть запасной выход. Память не подвела, – светлело буквально в пяти метрах от них, и дверь, к счастью, была открыта; кто-то уже попользовался этим выходом. Он глянул на кренящуюся балку и буквально швырнул парня к двери.

Он швырнул его и обернулся: что-то внятно звякнуло за спиной. В клетке, забитой тюками, стояли трое и смотрели на него.

– Вы что тут? – спросил Кожин. – Быстро на выход!

Вместо ответа ближний к нему, коренастый кривоногий мужик, с размаха ударил Кожина в ухо. Следом кинулись другие. Они молотили его куда попало, стараясь сбить с ног, кричали, плевали в него («Господи, что за наказание такое?» – начиная звереть и отмахиваясь, подумал Кожин), а потом разом, будто по команде, метнулись к выходу, – как крысы.

Этой дикой, ничем не объяснимой полуминутной схватки было достаточно, чтобы один конец балки сорвался с опоры и она ножкой циркуля – или падающей стрелкой часов – чиркнула вниз.

Она зацепила его по касательной, чуть-чуть, сломав позвоночник и опрокинув навзничь. Прежде чем потерять сознание, Кожин успел увидеть, как с верхотуры на него летит надломленная посередине железобетонная плита. Затем настала тьма.

…Он пришел в себя, и первое, что подумал, – родился в рубашке: плита, которая могла оставить от него мокрое место, сложилась домиком, укрыв его тело по пояс. «Как палатка, – подумал Кожин, – сам внутри, а ноги наружу». И снова отключился.

Прийти в себя его заставил телефонный звонок. Мобильник, лежавший в нагрудном кармане рубашки, звонил, показалось, целую вечность. Кожин попытался… Что он попытался? – поднять руку, сдвинуться с места? Ни то ни другое не получилось, Кожин не чувствовал ни рук ни ног. «Вот тебе и в рубашке, – подумал, – в смирительной». Ощущение абсолютной беспомощности пробило его мозг леденящим ужасом, он зажмурился до слез, но тут телефон зазвонил снова, и эти долгие, несмолкающие звонки неожиданным образом успокоили его: ребята понимают, что что-то случилось, что служебной связи нет, – значит скоро придут.

Потом он подумал о другом: это могла звонить Женя, она была выходная, но наверняка уже все знала о пожаре и вот беспокоилась.

Вообще-то, она не слишком беспокоилась о нем, подумал он совсем некстати, «заболел – лечись, загрустил – не я радость, ты сам». Мол, ты сам всему хозяин. Хотя для детей это было хорошо, Женька правильно им говорила: смотрите на отца, вот вы такими должны быть – крепкими, сильными, умными, – тогда нигде не пропадете!

…Семь лет не могли они зачать, семь лет. Уж чего только не перепробовали – нет, блин, и всё тут. В конце концов мать сказала Андрею: «сын, покрестись, я виновата». Чем и в чем она могла быть виновата – бог весть. Но уговорила, поехали вместе в Макарьевский монастырь. Это было смешно, вообще-то, вспомнил Кожин, он, сорокалетний мужик, дылда, ходит за попом кругом купели в подвернутых штанах, как какой-нибудь Гек Финн, и крестится, и брызжут на него святой водой…

Но что ни говори, а после этого двух лет не прошло, как Женька родила! И такая бутузка оказалась эта девчонка, их первенец, что разом все сказали – в мать! А выросла Сашка, к своим семнадцати, белесой, тонкой на просвет и ни на мать, ни на отца не похожей. Акварели принялась рисовать, в музыкалку записалась на фортепиано, окончила с отличием… Кожин любил ее, как может отец любить дочь, но за эту непохожесть на родителей – особо, до ревности со стороны жены.

«Да, – решил он, – точно, это Сашка названивает, она чувствительная». Где-то наверху снова затрещало, загрохотало, посыпалась очередная порция осколков плит, арматуры, кирпича и привалила Кожина уже основательно, погребла, можно сказать.

Однако он был еще жив и даже почувствовал боль, от которой, собственно, и очнулся. Это было странно: Кожин понимал, что парализован, но левый бок явственно припекало, – кожа, значит, реагировала. «Что же они так долго-то? – подумал он о товарищах, которые не могли не понимать, что он попал в беду. – неужели найти не могут?» Но постепенно боль в боку вроде утихла, – походило, что огонь под ним не занялся от чего-то там тлевшего, и Кожин немного успокоился. Он снова вспомнил о дочке, об их вылазках на Каму. Когда закрывали первый сезон поездок, золотым паутинным сентябрем, Саша взяла и выложила на поляне набранными на берегу голышами несколько фигурок – папу, маму и себя, а когда они следующим летом приехали на облюбованное место вновь, все эти фигурки были в целости-сохранности. Значит, ни один человек тут не побывал, сделали вывод Кожины и Хисамовы, и почему-то очень этому обстоятельству обрадовались. «Вот какие места у нас есть! – подумал Кожин с тихой радостью, вспомнив тот эпизод. – где еще такие найдешь».

Между тем жжение в левом боку возобновилось, боль становилась все сильнее, Кожин застонал и непроизвольно выговорил спекшимися губами: «Воды, воды…» Но воды не было, был только огонь. Он добрался-таки до сердца, кольнул, оно перестукнуло и остановилось. Последнее, что Кожин понял в этой жизни, – это значение букв, проступивших на раскаленной валтасаровой стене заводского корпуса, «С… КП…» – «Слава КПСС» там было начертано, конечно! Как же он сразу не догадался. Впрочем, это уже не имело значения.

О том, что подполковник Кожин остался под завалом и не выходит на связь, начальству было доложено в 14:40, то есть примерно через пятнадцать минут после случившегося, – Романько доложил. Хисамов вызвался было собрать группу и идти на выручку, но тут, с интервалом в десять-пятнадцать минут, случились еще два обрушения, и никто не мог дать гарантии, что не последуют новые, – две внешние стены заводского корпуса еще стояли. В результате на высшем, так сказать, уровне (к этому