Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

которую галилеяне презирают и хулят? У вас есть своя, галилейская медицина — творите чудеса и исцеляйте водянку, проказу и катаракту лишь прикосновением, как, по вашим рассказам, делал Основатель вашего учения, но не касайтесь Гиппократа, Асклепиада и Галена!

— Что касается мудрости Гиппократа, то он предчувствовал заповедь о любви ко всякому человеку, которую принес Иисус, и учил внимательно относиться к больным без различия их происхождения и достатка. Что до Асклепиада, он тоже недалеко стоит от заповедей Иисуса. К тому же Асклепиад тоже исцелял некоторых больных касанием руки! И хочешь ли знать, император Юлиан, — все лучшее, сказанное или совершенное, принадлежит нам, христианам, потому что служит прообразом совершенства Сына Божия.

— Довольно. Это не проповедь в сборище галилеян, а благородный философский диспут. Ты забыл, что ты не у отца на приходе в своей каппадокийской глуши? И забыл, что Гален имел случай узнать о Христе, но не стал христианином, продолжая всю жизнь служить Асклепию Пергамскому?

— Гален? Я следую за ним, только когда он прав.

— Вот как?

— Именно так. Иначе многие из обратившихся ко мне за исцелением людей уже не видели бы солнечного света.

— Солнечного света, говоришь ты? А что ты скажешь о Гиппократе, Кесарий врач? Ты, как последователь Асклепиада Вифинского, тоже называешь его благородное учение «приготовлением к смерти»?

— Великий Коссец и Великий Вифинец, быть может, и учили по-разному о человеческом теле, но разве не во всей полноте осуществил Сын Божий, став нашим Врачом, слова Гиппократа из его книги о пневме: «Врач видит ужасное, касается того, что отвратительно, и из несчастий других пожинает для себя скорбь; больные же благодаря искусству освобождаются от величайших зол, болезней, страданий, от скорби, от смерти…»[226] Сын Божий увидел ужас смерти, причастился нашей плоти и ее великой скорби и освободил от смерти нас, будучи самым искусным Врачом.

Юлиан поднялся с походного, безыскусного трона и большими солдатскими шагами несколько раз измерил площадку для диспута. Подойдя почти вплотную к Кесарию, он резко схватил его за плечо. Послышался треск разрываемой ткани. Кесарий не пошевелился и не склонил головы.

— Ты давал клятву Гиппократа, Кесарий врач? — переходя с хрипа на визг, выдохнул Юлиан. Его нечесаная борода разметалась по пурпурной тоге.

Кесарий побледнел еще больше.

— Ты ложно клялся богами, которых не чтишь? — продолжал Юлиан, продолжая сминать в своих узловатых сильных пальцах белый плащ Кесария, — так, что он почти разорвался пополам.

— Ты обманывал доверившихся тебе страдальцев? Ведь они думали, что для тебя что-то значит эта Клятва, не зная о твоем лицемерии. Хвала великому Гелиосу, который хранил их в твоих руках!

Кесарий молчал.

— Отвечай мне! — закричал император, переходя на петушиный фальцет.

Кесарий глубоко вздохнул и звонко произнес — так, что услышали даже в самых дальних рядах:

— Я не давал Клятвы Гиппократа.

Разорванный плащ медленно опал на темный мрамор пола.

Юлиан обессиленно рухнул на трон и дал знак писцам. Стража отделилась от стен и окружила Кесария.

«Нет!» — хотел закричать Каллист, но в пересохшем горле не родилось ни звука.

Юлиан нахмурил брови и шевельнул губами.

Внезапно на мраморные плиты выкатился детский мяч, свалянный из грубой шерсти. Начальник стражи осторожно поднял его и обернулся, буравя взглядом толпу.

— Оставь, мой добрый Архелай, — внезапно проговорил император, убирая руки от лица. — Это — знак богов. Как говорил киник Демонакт, прежде чем я бы вынес то решение, к которому был уже близок, я должен был снести алтарь Милосердия… и детской дружбы. Но я поставлен богами не сносить их алтари, а сохранять.

Он встал, опираясь на спинку трона.

— Ты хочешь стать мучеником, Кесарий? Надеешься, что тебя положат рядом с вифинцем в Константиновой базилике? Не трудись — там будет храм Асклепия… Ссылка! Навечно! В имение к твоему отцу! Все! Диспут окончен!

Стража отступила от Кесария, и он, в разорванном до пояса хитоне, прошел среди молчаливо расступавшейся перед ним толпы. Глаза его были широко раскрыты — словно он смотрел за горизонт.

…Каллист, растолкав зевак, наконец, прорвался к Кесарию и обнял его.

— Ты пришел? — улыбнулся Кесарий. Его волосы были мокры от пота, струйками стекавшего по его странно спокойному лицу.

Каллист молча кивнул.

— Спасибо… Вот указ, — он разжал словно сведенные судорогой пальцы.

— Ссылка… Что ж, идем собираться, — сказал Каллист, сам удивившись своему деловитому тону.

+++

— Здорово ты ему про Каллимаха!

Кесарий не ответил сразу. Он окунул голову в фонтан и долго держал ее среди серебристых струй, вытекающих изо рта дельфина — спасителя младенца Палемона.

Палемон, оседлавший гладкую, мокрую спину дельфина, весело улыбался, протягивая ладошки вверх, к тысячам радуг, играющим в каплях воды. Они были словно братья.

«Дельфос-адельфос, — неожиданно вспомнилось Каллисту. — Дельфин словно брат человеку, так как он живет в воде и спасает тонущих».

— Здорово он мне про клятву Гиппократа! — Кесарий неожиданно рассмеялся, присел на камень, орошенный брызгами. С его темных волос теперь стекали струи воды.

— О, если бы ты знал, Каллист — как прекрасно жить! — вырвалось у него.

Птица, похожая на огромную бабочку, подлетела к ним, и, зависнув над добродушной мордой дельфина, стала пить прямо из его рта.

— Посмотри! — показал Кесарий на птицу, счастливо улыбаясь.

Он снова склонился и стал, смеясь, пить воду из фонтана пригоршнями.

Каллист с беспокойством посмотрел на него. Тот поймал его взгляд.

— Не бойся, я в своем уме… Я просто рад… рад… Как хорошо быть живым! Ссылка! Всего лишь ссылка!

Он прыгнул в фонтан — вода доставала ему до колен — и поцеловал дельфина в морду, поскользнулся и окунулся с головой.

— Видел бы тебя… сам знаешь кто… обвинил бы в лицемерии, что целуешь дельфинов эллинских вместо ваших галилейских изображений… — ворчал Каллист, помогая ему выбраться из ледяной воды. — А также еще обвинил бы в пьянстве. Вернее, в осквернении эллинских святынь в пьяном виде.

— Ты не понимаешь!

— Я все понимаю!

Каллист набросил на его плечи свой плащ.

— Не надо — тепло!

— Так и будешь идти, как мокрый оборванец, по Константинову граду?

— А, точно… Спасибо!

— Итак, мы в твой Назианз?

— О, нет, нет, нет! — замотал Кесарий головой, разбрасывая вокруг брызги, как искупавшийся конь.

— Но император… И потом, куда еще тебе ехать, как не к родным?

— Только не к папаше! Представь, какое зрелище — изгнанный от императорского двора младший сын возвращается под отцовский кров. Строгий, но справедливый отец выходит к нему навстречу, не торопясь принять в свои объятия, но благодушно журя… нет, скорее, неблагодушно… в общем, говорит, что вот оно