Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Кесарий, Кесарий, — проговорил он, опускаясь рядом с ним и поднимая с пола свиток. В мерцающем свете лампады он прочел:

Пусть ваши помышления будут такими,

какие и подобает иметь тем, кто во Христе Иисусе.

Он, живя жизнью Бога,

не мыслил, как о добыче

быть равным Богу.

Но все, чем владел, отдал Он,

жизнь раба приняв,

став подобен людям.

И облик принявший человека,

Он себя смирил,

став послушным до смерти —

даже до смерти крестной.

Потому и Бог Его выше всех возвысил

и даровал Ему Имя

выше всякого имени,

чтобы перед Именем Иисуса

преклонилось всякое колено

небесных, и земных, и преисподних,

и всякий язык исповедал:

Иисус Христос — Господь! —

во славу Бога Отца[223].

6. О том, как Кесарий спорил с Юлианом

…В несколько прыжков миновав лестницу, Каллист вбежал на галерею и, растерянный, остановился, с трудом переводя дыхание. Было так тихо, словно вместо сотен людей сюда по приказанию императора внесли статуи. Издалека доносился знакомый голос:

— Бог сошел вниз, к людям, и при этом не претерпел ни малейшего изменения. Не превратился Он из доброго в злого, из живого в безжизненного. Но как пища в груди кормилицы изменяется в молоко, чтобы соответствовать природе ребенка, или как одну пищу предписывают больному сообразно природе его болезни, а другую пищу вкушают крепкие и здоровые люди, так изменяется и сила Божия. Она питает души людей, становясь близкой каждому из них. Видишь, император, мы не учим, что природа Бога Слова изменяется, и здесь нет ни обмана, ни лжи, в котором ты упрекаешь христиан.

Рыжеволосый юноша, сидящий на корточках у статуи Гермеса, поспешно перевернул вощеную табличку и снова поспешно стал покрывать ее стенографическими значками. Каллист протиснулся через толпу ближе и увидел Кесария — бледного, как его белоснежный хитон, но уверенно говорящего и сопровождающего свою речь строгими отточенными жестами по всем правилам риторского искусства:

— Да, император, христиане твердо убеждены, что Иисус явился не как призрак, но действительно жил среди людей. Иному учат гностики, которые считают материю злом и отрицают явление Бога во плоти. Если врач, как учил Асклепиад Вифинский и Аретей Каппадокиец, должен быть с больным до конца, сострадая ему, то что неразумного в том, что Бог, словно друг, возлюбивший род человеческий, поступил так же? Ты смеешься над тем, что христиане верят в то, что Бог стал нашим другом, над тем, что мы верим, что он снизошел на землю словно врач, пришедший в город, охваченный эпидемией чумы. Но разве Диодор с Самоса, Фидий из Афин, Никандр с Делоса, Полигнот с Кеоса, Менокрит с Карпафа, Дамиад из Гифия, люди, следовавшие закону Гиппократову, при Перикле и в другие времена не сделали то же? В этом они предвосхитили образ прихода Бога в человеческом образе. А разве нет у эллинов сказания об Асклепии, который из-за человеколюбия предпочел сам умереть, но избавить от смерти других? И если человек утратил целостность ума и тела, разве дурно поступает Слово Божие, став человеком, чтобы приблизившись к нашей природе так близко, насколько это возможно, исцелить ее в себе, своими смертью и восстанием, и вернуть человечеству эту целостность? Недаром Он сказал — «Я всего человека исцелил». Итак, ты напрасно упрекаешь христиан во лжи, император Юлиан.

— Я просто хочу, чтобы вы, галилеяне, обратили внимание на другую философию и, трезво размыслив, отказались от своего заблуждения ради высшей мудрости, — сказал Юлиан, пристально и с возрастающим удивлением глядя на Кесария.

— Если тебе угодно говорить о философии, о кесарь Юлиан, то поговорим о столь возлюбленной тебе философии киников, — Кесарий сделал жест в сторону походного трона, на котором сидел, напряженно облокотившись на спинку, его царственный собеседник. Юлиан запустил длинные, узловатые пальцы в свою черную бороду и захватил прядь, нервно подергивая ее, словно в такт словам Кесария.

— В кинических хриях повествуется об Антисфене, который и положил начало всем киникам, который говорил, что врачи водятся с больными, но сами не заболевают. И то же говорит Иисус — не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Разве сам он не довольствовался простой одеждой и посохом, не жил из того, что подавали ему слушавшие его учение, отвергал лесть, презирал богатство? Подобно киникам, он говорил притчами о древе, не приносящем доброго плода, о беззаботности птиц, которым все мы должны подражать, возвеличил ребенка в собрании своих учеников. Да и ученица его не постыдилась называться «псом», и за то он ее похвалил, — Кесарий говорил свободно, легко и бесстрашно, как человек, перед которым простирается не человеческое море, в напряженном молчании внимающее каждому его слову, но многосмеющееся винноцветное море, по которому вдаль под парусами уходят корабли.

— Демонакт[224] говорил, что не надо идти в храм Асклепия, чтобы бог тебя услышал — этим он близок нам, христианам, знающим, что Бог существует повсюду, и в этом великая наша радость.

— Довольно об этом, — раздался молодой, но неприятный, словно надсаженный, голос. — Довольно! — резко вскричал Юлиан. — Вы смеетесь над поклонниками Зевса, указывая его гроб на Крите, а при этом почитаете исшедшего из гроба Иисуса — якобы исшедшего! Вы не потрудились узнать о тайнах критского благочестия, но осмеяли их, со свойственной вам, галилеянам, дерзостью и невежеством.

— На это я отвечу стихами эллинского поэта, а не христианина:

«Лгут критяне всегда:

Измыслили гроб твой критяне;

Ты же не умер, но жив,

О Зевс, присносущный Владыка!»[225]

Кесарий смолк.

Тишина стала пронзительной, такой, что у Каллиста на мгновение заложило уши. Потом раздался голос Юлиана, негромкий и хрипловатый:

— Я рад слышать, что Кесарий врач знаком с эллинской поэзией, а не только с эллинским врачебным искусством. Если же Кесарий врач разделяет мысли галилеян, хулящих все эллинское, то, по справедливости, он должен прекратить не только читать все, написанное вдохновленными богами поэтами, но и оставить искусство медицины. Не помнит ли он, что еще о Гиппократе говорили, что в писаниях его звучит голос бога? Позволено ли тому, кто считает галилейское учение истинным, двоедушно лукавить и пользоваться эллинской мудростью,