Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

о чем свидетельствует следующее высказывание Фридриха Георга Юнгера: «Национализм имеет нечто опьяняющее, дикую расовую гордость, героическое, могучее восприятие жизни. Он не обладает никакими критическими аналитическими наклонностями. Он не стремится к терпимости, так как жизнь ее не знает. Он фанатичен, так как все расовое фанатично и несправедливо. Его ценности не нуждаются в научном обосновании, так как знание лишь ослабляет первозданную жизнь. Мощь духовной общности заключается в ее оправдании. Кровную общность не нужно оправдывать, она уже есть, ей не нужно интеллектуальное оправдание»[916]. Сторонники Э. Юнгера различали «новый национализм» и патриотизм, который они рассматривали как проявление либерализма; патриотизм, на их взгляд, болезнь, свойственная вильгельмовской эпохе. В отличие от неопределенного патриотизма «новый национализм» ставил задачу восстановления немецкого авторитарного государства, причем фронтовики в этом должны были сыграть ведущую роль[917]. Хотя под влиянием Юнгера и его единомышленников находилась и часть нацистов («Черный фронт» Грегора Штрассера и другие организации), но Юнгер решительно отвергал всякие попытки привязать к «новому национализму» расовое учение: раса, по Юнгеру, это не биологическое понятие, а метафизическое. «Плохую расу, – писал Юнгер, – можно узнать потому, что она стремится возвеличиться, сравнивая себя с другими, а другие нации стремится унизить, сравнивая их с собой»[918]. Отдаленная цель «нового национализма» – нация, которая включала бы в себя многие народы, нация, которая перекрыла бы понятие Европы и обеспечила немцам ведущую роль в мире[919]. Интересно отметить, что, следуя прусской традиции, Юнгер был скорее прорусской ориентации и считал антисоветскую политику нацистов неумной[920].

Очень важным для понимания творчества Юнгера является понятие «тотальная мобилизация». Юнгер писал: «Германия все равно проиграла бы войну, выиграй она даже битву на Марне, подводную войну, так как при частичной мобилизации значительная часть ее сил осталась нетронутой, именно поэтому она могла рассчитывать лишь на частичный успех, а не на тотальную победу»[921]. В неизбежных, по Юнгеру, войнах будущего тотальная мобилизация общества возможна лишь в тотальном обществе, не разделенном партиями, классами; война, если рассчитывать на успех, должна вестись на широкой базе в отличие от старого буржуазного мира. В соответствии с высказываниями Юнгера, Октябрьская революция в России стоит к «консервативной революции» ближе, чем Веймарская демократия. В русской революции Юнгера восхищал способ ее осуществления: постоянная борьба на границах и внутри ее. Но сам Юнгер требовал революции не левой и не правой, а только основательной, из этой революции должна была родиться «империя работников», жестких, рациональных, овладевших современной техникой. «Это и будет, – писал Голо Манн, – новая аристократия, безразлично, рубит ли она уголь, или водит самолет. Господство над планетой будет определяться „буднями войн“, „битвой материальных ресурсов“, в конечном счете вся земля превратится в единое фабричное плановое хозяйство под сенью нового немилосердного рыцарства. Долой то, что связывает со старым буржуазным миром, долой весь этот музейный хлам с гуманистическим образованием, плещущимся фонтаном на рыночной площади и прочей докукой! Грядущему тотальному государству не будут нужны поэты, мечтатели, романтики, деревенские липы, дискуссии и уж, конечно, демократия»[922].

В целом следует констатировать, что гипертрофированная романтика у Юнгера мешалась с эстетством, снобизмом (как кажется ныне), причудливым литературным вымыслом, что, однако, не мешало его проповеди «нового национализма» быть интересной для молодежи, которую особенно привлекало славное фронтовое прошлое Эрнста Юнгера. Излишне и говорить, что значимость его радикальных теоретизирований особенно подскочила после 1929 г., когда все социальные проблемы обострились и начали прямо давить на политическую сферу. Подобно Адриану Леверкюну, герою манновского «Доктора Фаустуса», Юнгер готов заключить союз хоть с самим дьяволом, он готов погрузиться в самое дикое варварство, лишь бы достичь цели – омоложения немецкой культуры, придания ей динамики, юношеского задора, целеустремленности и воли. Людьми подобного Юнгеру типа были Антуан де Сент-Экзюпери, искавший освобождения от будней в полетах, романтических, авантюрных и весьма опасных предприятиях, или французский писатель, государственный деятель и сподвижник де Голля Андре Мальро, который, как и Сартр, ради придания жизни нового смысла предпочитал различные формы левого радикализма. Мальро был почти ровесником и в каком-то смысле двойником Эрнста Юнгера – та же героика и тот же авантюризм, то же навязчивое желание быть мужчиной и человеком действия, оставаясь созерцателем и эстетом, тот же стиль[923]. Обращает на себя внимание и параллель с творчеством и житейским поведением великолепного российского поэта Николая Гумилева: свой романтический пафос он транспонировал из поэзии в жизнь, преодолевая собственные слабости. В Первую мировую войну он поступил добровольцем в армию – по воспоминаниям сослуживцев, его буквально влекло к опасности. В своем творчестве же он исповедовал личный культ победы. Именно стремление к риску, нонконформизм побудили Гумилева вернуться после 1918 г. в Россию (он воевал в последний год на Салоникском фронте), где он, как и следовало ожидать, погиб.

Такого же точно свойства, как у названных знаменитостей, нонконформизм, отвращение к буржуазности одолевал и Э. Юнгера, что и предопределило его обращение к «консервативной революции». Юнгер оставался верен себе всю жизнь, сохраняя сильную критическую дистанцию даже к современной немецкой демократии ФРГ; такая устойчивость воззрений и темперамента достойны уважения и подражания.

Кроме того, нам, имеющим возможность в перспективе оценить тоталитаризм, не следует терять из виду историческую перспективу. Так, современный чешский писатель, сам испытавший действие тоталитаризма на художественное творчество, Милош Кундера справедливо ратовал за строго исторический подход к оценке художников, творивших в условиях тоталитаризма. Он считал, что писатели в те времена продвигались вперед словно бы сквозь туман, который искажал реальные очертания окружавших их предметов. Кундера никогда не был поклонником Маяковского, но он не понимал, как, критикуя его сегодня, можно забывать о его любовной лирике или «невероятных метафорах». Кундера писал: «Хайдеггер, Маяковский, Арагон, Эзра Паунд, Горький, Готтфрид Бенн, Сен-Жоли Перс[924] – все они передвигались в тумане, и встает вопрос: кто более слеп? Маяковский, который сочинил поэму о Ленине, не зная куда ведет ленинизм? Или мы, которые судим его десятилетия спустя и не видим окружавшего его тумана?»[925] Наверное, в таком же снисхождении нуждается и творчество Эрнста Юнгера.

4.4. Карл Шмитт и тоталитарное государство

Решение рождается с нормативной точки зрения из ничего.

Карл Шмитт[926]

Карл Шмитт (1888–1985) – крупный государствовед, самый известный немецкий юрист ХХ в., один из наиболее значительных политических мыслителей нашего времени. Тем более прискорбно, что Шмитт был единственным из мифотворцев «консервативной революции», который, правда ненадолго, примкнул к нацистам в 1933 г., став членом партии. Из всех правых политических мыслителей Веймарской