Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

республики его выделяет высокого качества теоретическое наследство, чрезвычайно изощренная аргументация, против которой до сих пор найдены лишь плоские и не очень убедительные возражения. Отточенный ум, превосходная академическая подготовка, широкая эрудиция выделяли его даже на фоне академического мира Германии, что позволило ему сделать относительно быструю академическую карьеру и опубликовать ряд монографий, принесших ему мировую известность. Особенно интересны его работы на темы государства, насилия. Шмитт прекрасно осознавал, что эта тематика очень многослойна, даже эзотерична, а потому и взрывоопасна. Особенно рискованно на эту тему писал сам Шмитт, несмотря на обманчивую ясность его мысли, слога, внятность аргументов, он манил запретами. Шмитт отлично сознавал, что доведенные до последовательного логического конца суждения на эти темы приведут к совершенно однозначным решениям. В реальной жизни, однако, не может быть полной последовательности – она продолжается именно вследствие непоследовательности, отступления порой от формальной или иной логики. Так, человек, который с удовольствием поедает за обедом свиную отбивную, никогда не убьет животное. При желании, однако, на основании его любви к мясным блюдам его можно формально считать причастным к убийству животного. Или, даже будучи патриотом своей родины, человек не будет заниматься доносительством: формально такого человека можно считать причастным, предположим, к государственной измене… В каждом деле существует некая грань, за которой происходит метаморфоза – Шмитт эту грань прекрасно чувствовал в тех ситуациях, на рискованность которых ранее не обращали внимание, и каждый раз беспощадно доводил свои суждения до логического конца. Теоретически это может иметь оправдание, но на практике, особенно политической, все обстоит гораздо сложнее…

Шмитт был безупречным собеседником – остроумным, внимательным, неутомимым, «атлетом беседы», как его назвал один из современников[927]. При этом у него совершенно отсутствовало чутье и политический инстинкт. Один из деятелей Сопротивления Йоханнес Попитц не считал Шмитта способным понять реальную политику – он в ней не разбирался. Шмитту доверяли в вопросах фундаментальных, концептуальных; его ценили как эксперта-юриста; его блестящий дар публициста тоже был отмечен. Но стратегии и тактики реальной политики, учет фактических сил – это не было его стихией, а неспособность разбираться в людях, общая непрактичность были широко известны (даже в период подъема академической карьеры, у него не было своего дома)[928].

Благодаря своей известности Шмитт в начале 30-х гг. познакомился с Эрнстом Юнгером, с тех пор и до конца жизни они были весьма дружны, причем нельзя сказать, что теоретические взгляды их были очень близки, скорее даже наоборот: каждый вращался в идеологических сферах, которые подчас мало соприкасались. Эта дружба основывалась на взаимном интеллектуальном воздействии неординарных людей. Можно сказать вслед за биографом Шмитта, что в этих двух людях кристаллизовался консервативный «дух времени»[929]. Юнгер познакомил Шмитта с духовным лидером национал-большевизма Эрнстом Никишем, через Юнгера Шмитт сблизился и с другими кругами «консервативной революции», вошел в знаменитый кружок Ганса Церера «Действие» (Tat), в который был вхож Эрих Фрид – известный публицист и издатель журнала «Deutsches Volkstum», в котором Шмитт довольно часто публиковался. Идеологически в начале 30-х гг. Шмитт ближе всего был с Вильгельмом Штапелем – одним из самых сильных полемистов на правом крыле оппозиции[930]. Впрочем, тесные связи с деятелями «консервативной революции» не помешали Шмитту совершенно иначе, чем они, отреагировать на нацизм в 1933–1934 гг. Причастность Шмитта к нацизму является чисто внешней, он сам не приветствовал захват власти нацистами и никак этому не содействовал. С 1933 по 1936 г. Шмитт поступал как оппортунист, уступая обстоятельствам, с тем чтобы обстоятельства уступали ему. Шмитт, как и большинство членов его касты немецких профессоров, был очень скрупулезным в вопросах статуса, и ему чрезвычайно польстило, что 11 июля 1933 г. его возвели в ранг прусского государственного советника, как и крупного дирижера Вильгельма Фуртвёнглера и режиссера, актера Густава Грюндгенса[931]. В октябре того же года Шмитт получает место профессора кафедры юриспруденции в Берлинском университете. В этот момент совершенно неожиданно Шмитт становится антисемитом – ранее никаких высказываний на этот счет он не делал… Ясно, что этот антисемитизм имел оппортунистический характер[932]. Впоследствии возобновление академической репутации и влияния Шмитта после 1945 г. было сильно затруднено этим его небольшим периодом сближения с нацистами. Клеймо мыслителя правого толка так на нем и осталось до смерти, хотя его интеллект был значительно шире тех жутких упрощений, которые в высшей степени присущи нацистской идеологии.

Как политический мыслитель Шмитт пострадал более всех – Мартин Хайдеггер, Ханс Фрайер, Арнольд Гелен продолжали преподавать, Эрнст Юнгер не испытывал видимых утеснений. На Шмитте же было сосредоточено демонстративное общественное негодование как на бывшем нацисте[933].

Вероятно, принимая титулы от нацистов, Шмитт полагал, что удовлетворение его честолюбия никому вреда не принесет, хотя Юнгер в подобной ситуации отверг весьма почетное членство в Прусской академии изящных искусств. Карл Шмитт никогда сам не встречал Гитлера, сомнительно, что тот вообще знал о его существовании. Впрочем, Шмитт в 1936 г. оказался в немилости у новых хозяев из-за некоторых своих несвоевременных и резких высказываний. В тот год Шмитт подвергся столь решительным нападкам эсэсовской газеты «Черный корпус», что казалось ему не избежать репрессий. Благодаря высокому покровительству он лишился только университетской профессуры в Берлине, поскольку он был прусским государственным советником, а Геринг, как глава Пруссии, не мог допустить, чтобы в его епархии СС распоряжалась самостоятельно. Шмитту эсэсовцы припомнили и его католичество, и связи с партией Центра, и работу в поддержку Веймарской республики, и былую ставку на консерваторов, и то, что его работы после 1933 г. не были апологетикой режима, как единственно верного, а исследованием, что ценность порядка, государства и стабильность вообще в них все равно выше, чем ценности нацистского государства[934].

Российский биограф Шмитта А. Филиппов справедливо указывал, что, говоря о теоретическом наследии Шмитта, почти невозможно выбрать должную интонацию и самое взвешенное суждение может оказаться ложным. Его надо читать, отделяя теоретическое содержание как ценное и непреходящее от исторической материи и помня, что всякая актуализация применительно к текущей политике этой фантастической по богатству идей и продуктивности концепции должна сопровождаться размышлениями: если сам Шмитт промахнулся так сильно, то не учит ли это нас осторожности?[935]

Истоки мышления Шмитта находились в консервативном пафосе Жоржа де Местра, Эдмунда Берка и особенно Донозо Кортеса, теоретическим наследием этого испанского консерватора Шмитт занимался особенно интенсивно, посвятив этому много времени и по-настоящему увлекшись его магическими формулировками и весьма точными пророчествами. Такой выбор Шмитта не был случаен, ибо все названные мыслители были трезвыми критиками нравов нового времени, а не романтиками;