Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

часто причисляют Руссо к прародителям тоталитаризма. Известно, сколь однозначной была аккламация в условиях сталинского, гитлеровского режима – никому и в голову не приходило в ней усомниться и глупо было бы пытаться путем демократических выборов выявить «истинное» положение вещей – ложной была сама действительность, а не только доктрины, поведение людей. На шмиттовские аргументы и здесь не было ответа. Ко всему прочему Шмитт считал, что прогрессирующее слияние государства и общества имеет далеко идущие последствия: «прежде нейтральные области – религия, культура, образование, экономика – перестали быть нейтральными в смысле государственном и политическом». Это и было «тотальное» государство[950].

В годы Веймарской республики паралич власти, явление совершенно неведомое и неожиданное для Германии, побудил многих немцев обратиться к поискам противоядия этому злу. Поэтому все идейные движения Веймарской республики примечательны своей склонностью к действиям, принятию решений. Понятие «решение» часто тогдашними теоретиками использовалось в латинской форме, отсюда и термин – «децизионизм». К. Шмитт был главным теоретиком и наиболее последовательным сторонником децизионизма, учения, в центре которого стояло не то, как принимаются политические решения, а то, что они вообще должны приниматься. Шмитт в принципе справедливо указывал, что любое притязание на принятие решения должно быть для анархиста злом, ибо правильное образуется само собой, если не нарушают имманентность жизни подобными притязаниями. Такая радикальная антитеза принуждает самого анархиста решительно принять решение против решения (Dezision); и у крупнейшего анархиста XIX в. Бакунина появляется странный парадокс: теоретически он должен был стать теологом антитеологического, а на практике – диктатором антидиктатуры[951].

Децизионизм был обращен против всякого действия и мышления, связанного с традицией, это кажется странным и противоречащим консервативной установке, но не нужно забывать, что мы имеем дело не с обычным, а с «революционным консерватизмом». В децизионизме превозносилась абсолютная самоценность решения и вместе с тем его необходимость. В отличие от римского права, где одна норма обосновывается другой, более высокой, у Шмитта значимость и важность решения вытекает из него самого, а не из юридических норм. Из-за подобной «самодостаточности» большим сторонником децизионизма был Гитлер. Ясно, что децизионизм был направлен против парламентаризма, против его неэффективности в отличие от эффективности и эффектности диктатуры. В условиях кризиса демократии в Веймарской республике особенно остро ощущалась необходимость личного политического решения, поэтому Шмитт поставил децизионизм в центр своей политической философии. «Из важнейших вещей, – писал Шмитт, – наиболее важной является не то, как принимаются решения, а то, что они вообще принимаются»[952]. Шмитт полагал, что тот, кто дискутирует, тот желает избежать решения. Буржуазия, которая всю свою активность направила на разговоры, не способна на крупные социальные столкновения, она до них не доросла. В качестве противоположности дискуссии в либеральном обществе Шмитт рассматривал решение в условиях диктатуры. Всякую политику, связанную с демократическими компромиссами и соглашениями, Шмитт отвергал. Его децизионизм и децизионизм «консервативной революции» в целом были первыми шагами к принципу фюрерства, в передаче всего, без остатка государственного суверенитета фюреру. Соответственно, Шмитт весьма высоко ценил политических деятелей, исповедовавших принципы децизионизма. Сравнивая Муссолини и Макиавелли, Шмитт писал, что как в XVI в., так и сейчас снова итальянец ясно высказал принцип политической действительности. В 1926 г., после неудачного покушения на Муссолини, Шмитт сказал, что, если бы случилось это убийство, оно было бы самым значительным мыслимым несчастьем в политической сфере[953]. Впрочем, и другие отклики единодушно свидетельствуют, что Муссолини в 20-е гг. был подлинным любимцем Европы.

При всей своей явной внешней склонности к радикальным самостоятельным решениям и признанию их самоценности, децизионизм, как выяснил известный немецкий философ и публицист Кристиан фон Кроков в своей монографии «Решение»[954], на самом деле имеет внутренний смысл, полярно противоположный названию. После изучения текстов К. Шмитта, Э. Юнгера, М. Хайдеггера Кроков пришел к выводу, что настоящей целью децизионизма является стремление избежать решения, переложив его на социальные движения.

Большим теоретическим достижением Шмитта является определение границ понятия политического; на его взгляд, существенной чертой всего политического является субстанциональное противостояние «друг – враг», и политика лишь тогда обретает смысл, когда твердо известен, определен объект вражды; с этим утверждением Шмитта трудно не согласиться. Вместе с тем Шмитт отмечал, что неспособность или нежелание к различению друга и врага – это симптом политического конца.

В своей наиболее нашумевшей книге «Понятие политического» Шмитт развил диалектическую систему умозаключений, приведшую к теоретической необходимости тоталитарного государства. «Понятие политического» начинается фразой: «Понятие государства имеет предпосылкой понятие политического», и достигает кульминации в следующем предложении: «Специфическое политическое различие, к которому восходят политические действия и мотивы, – это различие друга и врага». В наиболее общих чертах цепочка суждений профессора сводится к следующему. Шмитт полагал, что политическая сфера должна считаться строго автономной сферой жизни общества. В самом деле, замечал Шмитт, если искусство, мораль, религия в условиях либерального общества претендуют на самостоятельность и в каждой сфере имеют место оценочные суждения: в сфере морального – это различия доброго и злого, в экономике – выгодного и невыгодного, в эстетике – красивого и безобразного, то «тем интереснее, что как раз политическую сферу обкрадывают всячески, подчиняя требованиям морали, права, экономики», а между тем ясно, что для нее в наибольшей степени характерно противостояние «друг – враг». «Политическому врагу не нужно быть морально плохим, – писал Шмитт, – ему не нужно быть эстетически безобразным, он может не быть экономическим конкурентом, даже вероятно, что с ним будет выгодно вести дела»[955]. Война, по Шмитту, – это сфера, лежащая за пределами политического, она начинается тогда, когда враг уже определен. Это решение в отношении войны и есть самый важный акт в сфере политического; лишь тот народ располагает истинным политическим суверенитетом, который в состоянии самостоятельно решить, кто враг. Если какой-либо народ сам не определяет этого, то за него это делают другие, то есть он уже не имеет суверенитета.

Шмиттовское понятие политического, постулирующее неизбежность противостояния, вражды, было направлено и против войн, имеющих цель положить конец всем войнам. В такой войне одна часть человечества объявляет себя представителем всего человечества и объявляет врага не человеком. К последнему можно применить бесчеловечные методы. Как таковой, он должен быть полностью уничтожен. Эту линию Шмитт ассоциировал именно с «гуманным» Западом, объявившим однажды Германию врагом человечества[956].

Еще в начале 1930-х гг. немецкий социолог Лео Штраус (Strauß) справедливо критиковал Шмитта за то, что утверждение (Bejahung) политического – по сути это является утверждением гоббсовского «естественного состояния» войны всех против всех[957]. У Гоббса «естественное состояние» – это анархия, с которой и было призвано покончить государство. Штраус также весьма точно подметил, что признание