Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

в романтизме Шмитт и узрел корень зла. До Шмитта было довольно широко распространено суждение о неотъемлемой связи консерватизма и романтики. Шмитт же отказывал романтике вообще в каком-либо содержании, он относил ее к формальному признаку мышления. Свою первую получившую широкую известность работу «Политическая романтика» Шмитт и посвятил очищению консерватизма от романтики. В этой книге Шмитт полемизировал со знаменитой и признанной в ученом мире книгой Фридриха Мейнеке «Мировая буржуазия и национальное государство» (Weltbürgertum und Nationalstaat, 1907). Мейнеке видел в немецкой романтике корни немецкого государства, возводя его к Новалису, Фридриху Шлегелю, Адаму Мюллеру, братьям Герлахам, Йозефу Радовицу. Шмитт же доказывал, что если начинается революция, то романтика носит революционный характер, если же реакционная реставрация, то романтика становится реакционной, поэтому Шмитт считал романтику плоской позитивистской доктриной, которая свойственна в первую очередь современной буржуазии, перенявшей романтический субъективизм, а последний имеет тенденцию делать институты государства коррумпированными и приводит их к упадку. Таким образом, Шмитт во внешне чисто академической штудии косвенно нападал на немецкую буржуазию и ее институты. Диалектика суждений Шмитта постепенно подводила к главной цели его умозаключений – критике Веймарской республики, «системы».

Шмитт саркастически (и не без оснований) писал, ссылаясь на Донозо Кортеса, что либеральная буржуазия желает Бога, но он не должен становиться активным; она желает монарха, но он должен быть беспомощным; она требует свободы и равенства и, несмотря на это, стремится ограничить избирательные права имущими классами, чтобы обеспечить образованию и собственности необходимое влияние – как будто образование и собственность дают право угнетать бедных и необразованных людей; она упраздняет аристократию крови и допускает бесстыдное господство денежной аристократии, глупейшую и вульгарнейшую форму аристократии; она не желает ни суверенитета короля, ни суверенитета народа. Так чего же она, собственно, хочет?[936] Эту же тему Шмитт продолжал и со ссылкой на авторитетное мнение Лоренца фон Штейна в его «Истории социального движения во Франции», где подробно говорится о либералах: они желают монархии, то есть личной государственной власти, независимой воли и самостоятельного деяния, однако, они делают короля всего лишь исполнительным органом, а каждый его акт – зависимым от одобрения министерства. Они хотят короля, который стоит над партиями, который, следовательно, должен стоять и над народными представителями, и одновременно устанавливают, что король не должен делать ничего иного, кроме как осуществлять волю этого народного представительства; они провозглашают личность короля неприкосновенной и вместе с тем заставляют его приносить клятву на конституции, так что нарушение конституции возможно, но подвергнуть за него преследованию нельзя. «Никакому человеческому остроумию, – пишет Штейн, – не под силу разрешить это противоречие в понятиях»[937].

В своей работе «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» Шмитт таким образом представлял эволюцию современной западной демократии. Он писал, что обзор политических идей XIX в. можно свести к простой констатации: «победное шествие демократии». Ни одно государство западноевропейского культурного круга не смогло устоять перед распространением демократических идей и институтов. Прогресс был именно тождественен распространению демократии. Ранке называл идею народного суверенитета самой сильной идеей эпохи, а ее столкновение с монархическим принципом – ведущей тенденцией столетия. Это столкновение временно завершилось победой демократии[938]. С тридцатых годов XIX в. среди всех значительных людей Франции, которые обладали чувством духовной актуальности, все более распространялась вера в то, что неизбежная судьба Европы – демократизация. Пожалуй, лучше всех это почувствовал и высказал Алексис де Токвиль (он был охвачен аристократическим страхом перед обуржуазившимся человечеством). Эта идея овладела и Гизо, хотя ему был знаком страх перед демократическим хаосом. Жюль Мишле[939] был преисполнен энтузиазма и веры в демократию. Ренаном владело отвращение ученого и скепсис историка. Французские социалисты были убеждены в том, что являются истинными наследниками демократии.

Доказательством поразительной очевидности демократических идей является то, что и социализм, который выступил в качестве новой идеи в XIX в., решил связать себя с демократией. Между тем многие пытались создать коалицию между социализмом и монархией, поскольку либеральная буржуазия была общим противником консервативной монархии и пролетариата. Вместе с тем Шмитт отмечал, что в той мере, в какой демократия становилась действительностью, обнаруживалось, что она служит разным господам и отнюдь не имела содержательно однозначной цели. Когда исчез ее важнейший противник монархический принцип, сама она потеряла содержательную точность и разделила судьбу любого полемического понятия. Вначале она идентифицировалась с либерализмом, свободомыслием, затем с социализмом. Но успех Луи Наполеона показал, что она может быть и консервативной, и реакционной – это предсказывал Прудон[940]. Демократия может быть и милитаристской, и пацифистской, прогрессивной или реакционной, абсолютистской или либеральной, унификаторской или федералистской, причем по-разному в разные эпохи, не переставая быть при этом демократией. По мнению Шмитта, все дело в том, что существует известная последовательность организации демократической власти: парламент – это коллегия народа, а правительство – это коллегия парламента. Благодаря этому идея парламентаризма представляется чем-то демократическим по своей сути. Но вопреки тому, что идея парламентаризма возникла вместе с демократией, она не демократична по своей сути[941]… Идея современного парламентаризма, требование контроля и вера в общественное мнение и публичность возникли в процессе борьбы с тайной политикой абсолютных князей; чувство свободы и справедливости было возмущено практикой авторитарной власти, которая решала судьбу народа тайными постановлениями. В современном же парламенте публичность и дискуссии в реальной действительности парламента являются только пустой и ничтожной формальностью, поскольку решения принимаются в других местах. Поэтому парламент утратил свое духовно-историческое основание и смысл[942]. В работе «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» Шмитт прямо заявляет, что «вся парламентская система представляет собой всего лишь фасад, за которым кроется господство партий и экономических интересов»[943].

Уже ранние работы Шмитта были отражением двойственности его натуры – его мировоззрение трагично, пронизано чувством фундаментальной неуверенности в настоящем, враждебностью к модерну и Просвещению. В то же время он ищет нечто устойчивое в этом мире и находит – в праве. По той причине, что «право может исходить лишь от верховной власти, поэтому не право есть в государстве, а государство есть в праве». Таким образом обосновывается примат права. Напротив, шаткость государства, обусловленная борьбой партий, опасна для права. Борьба партий – это необходимый атрибут либерализма, но не демократии – власть народа может быть и не либеральной[944]. Поэтому он был так увлечен фашизмом, хотя практически ничего не знал о практике Муссолини. Однако он был зачарован «политикой большого стиля», энергетикой мифа, на которую фашизм притязал и которую Шмитт в нем охотно признавал. При этом ему была интересна сама идея, противоборство национального мифа и мифа