Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– И почто надо мною всю дорогу насмехаются?

– Не сердись, Липочка. Настроение смешливое.

– Мушка, а вот ты скажи мне, что ты с секстаном делать будешь?

– Оставлю в наследство детям, как подарок их отца на обручение с их матерью.

– Твой Костик, конечно, великий романтик.

– Впервые встретила человека, по лицу которого можно прочесть все его чувства.

– Мушка, а ведь венчаться-то вы не можете.

– Отчего же, Виточка? Ты тоже думаешь, как Леонтий Петрович? Я ведь заметила его сомнения.

– В разной вере вы. Думаю, для Леонтия Петровича это станет препятствием в благословении.

– Так он же благословил.

– Нет, что ты. Он обручение ваше одобрил. А благословение совсем иначе проходит. С иконами, напутствиями, молитвами. Когда родительское благословение не получат, так и свадьба расстраивается.

– И что же?

– Решишься ли?

– Решусь. Мы с Костиком всё оговорили. Отцу тоже сказала, он атеист. Ни против, ни за. И вообще подобное недоверие до ужаса обидно. Ты знаешь, я там за столом впервые себя почувствовала чужой старообрядцам, даже какой-то неполноценной, что ли. Будто они, бородачи наши, выше меня на порядок, словно иной касты, иной крови.

– А виду не подала.

– Обучена обращаться с эмоциями.

– Никакой иной касты. Всё ты выдумываешь. Актёрская фантазия и ничего больше.

– А мы к о.Антонию пойдём. Договорено уже.

– Справишься?

– Вдвоём справимся.

– За колоннами тебе долго стоять.

– Знаю.

– Даст Бог, выйдешь из-за колонн-то апостольских, – Липа сказала и ждала, осмеют ли вдругорядь, но никто с кровати не насмешничал.

– Знаете, как меня поразила сегодня одна вещь? Вот та бабочка первая. Чаще всего в городе видишь гробы, гробы, гробы, заляпанные клеем стены, селёдочные хвосты из авосек. И вдруг контраст уличного безобразия и совершенства природной красы. Есть что-то вдохновляюще завораживающее даже в мелком создании. Первые лучи Пасхального солнца и первая бабочка – как намёк издалека на возможность счастья. Мушка, ты, кажется, спишь?

– Кажется, сплю, Виточка.

– Ну, прощевайте на ночь. На ночь нужно завсегда прощаться. Счастливая ты, Мушка…

– Прощай, милая.

– Прощай-прощай.

Поцеловались. Едва Липа, крадучись, выбралась из лунной Костиной комнаты в темень прихожей, как за руку её перехватила крепкая рука и потянула в сторону. Липа вскрикнуть хотела, да шёпот услыхала: «Ясырь моя». Девушку уверенно затащили в маленькое помещение с крохотным оконцем под потолочной балкой.

– Хвилипп, ты ли? Разбойничаешь как Кудеяр…

– Садись вот сюда. Здесь скамеечка низенькая.

Филипп на пол опустился у ног девушки. Руки не отпускал.

– Где мы? – Липа шептала еле слышно и, казалось, шёпот заглушают удары сердца под блузкой.

– Закут, – так же шёпотом отвечал Гора.

– Чулан?

– Ты не сердишься на меня?

– Серчаю маленько.

– Сам не знаю, чего нашло: на людях дразнить. Прости. Я ведь подаренье тебе принёс.

Руки парня обвились вокруг Липиной шеи. Он надевал то ли бусы, то ли цепочку и замешкался чуть больше, чем требовалось времени застегнуть замочек.

– Что это? – Липа ладонью провела по ключицам. Под ладошкой перекатывались и позвякивали холодные бусины, колечки, монеты.

– Монисто. Тут темно. Я расскажу тебе. Здесь красные ягоды, здесь жемчуг, здесь червонцы, а тут… – Филипп одёрнул руку.

– Чего тут?

– Тут вниз крест серебряный.

– Денег извод…

– Не нравится?

– Нравится, что ты.

– Знаешь когда парень девушке монисто дарит?

– …Кх…Ккогда?.. – Липин голос осип до хрипа.

– Когда хочет девушке глаза открыть.

– А она незрячая, что ли?

– Зрячая. Но, бывает, не видит. Вот как ты.

– Я не слепая, чай.

– Так что ж не видишь?

– Что не вижу?

– Люба ты мне!

– ….

– Чего молчишь?

– Я не молчу.

– Замечала?

– Догадалась.

– А ты? Хоть немного…

– Ну, немного

– Ясырь моя, увезу тебя к себе в станицу. Поедешь?

– Теперича?

– …Смешная ты. Куда же сейчас? Как подрастёшь.

– И свадьба будет?

– Будет.

– И венчаться?

– А как без Бога-то?

– И платье подвенечное?

– Какое захочешь.

– Нынче свадьбы отменены. Не хочу, как Миррка в штанах и телогрейке.

– Мы же не комсомольцы. Пойдёшь за меня?

– Пойду. А Виту и Лавра в дружки, да?

– Да.

– А тебе вот предсказание вышло «бойся девичьих глаз».

Филипп рассмеялся.

– Тише, тише.

– У тебя глаза красивые, как у казачки. Таких разве боятся? У Вуленьки таки ж глаза, утонуть можно. Я тебе всё, всё покажу. Станицу, луга, речку. Там синь у нас, всё синё, синё…

– А Вуленька хто?

– Сестрица моя. Младшая.

– Ты что это… Не балуй!

– Да я ничего вовсе. Сама же целовала меня.

– Когда-т целовала?

– На крыльце.

– А ну, осади. Меня тётенька ждёть.

Липа пихнула Гору в плечо и вспорхнула с низкой скамеечки.

До Виты в Костиной комнате донёсся мужской смех, разговор двоих, потом грохот, упало что-то веское в медный таз и будто отдалось в мембрану тимпана. Заскрипела дверь. Совсем рядом. Привстала: кто здесь? Мушка ровно дышит, должно быть, видит сны о сцене – разжалованная актриса. Лунный свет серебрится на поверхностях. За другой стенкой, где, кажется, комната профессора, раздаются монотонные шаги. Могут ли люди сейчас спать? Спит ли Лавр? Какая странность вышла с его подарком. Как пели славно! Кажется, в ней до сих пор бродит, пульсирует его голос, проникает во все уголки обмякшего тела. Стало вдруг стыдно, натянула задравшуюся сорочку до пят и коленки поджала, обхватив руками. И вспомнилась его робкая рассеянная рука, находившая ненарочно её руку там, за столом, и тут же отдёрнутая в сторону. Какие счастливые Мушка и Костик. Счастлива ли Диночка, так решительно порвавшая с родным городом? Умчала её вспыхнувшая, исполненная риска любовь, неисключающая вероятности трагедии или внезапной победы, дай Бог, настоящая. Напрасно Филипп дразнит Липу прилюдно. Будто стыдится своих чувств к девочке. В том малодушие проглядывает. Как Мирра на комсомольскую Пасху решилась? Неужто кому-то нормой – Бога попирать? Твоё наивное изумление вырастает из незнания психологии другого человека, нового человека. Да, разные у нас праздники. В годовщину их революции и носа не хотелось из дома высовывать. Что с Сиверсом? Странная судьба, возникнуть, как видение, как вестник счастья, как стражник горя, и исчезнуть, словно вымысел. Не было никакого Сиверса. Ведь всего одна ночь-исповедь. А после – ничего. Но Толик ведь есть, сын своего отца. Вот нет папы, но в тебе живёт сосущее чувство тоски и виноватости. И от незнания даты смерти гнетёт вопрос: не делала ли ты какой глупости в тот день и тот час, не слишком ли веселилась. Отчего в дрёме всегда так сумбурны мысли? С одного на другое, с одного на другое. Кто же там ходит за стенкой? Кому не спится, как и ей?

В комнате у профессора действительно не спали.

Леонтий Петрович в