Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Смотри у меня! — покачала головой Анфуса, кладя стопку свежих простыней на край медвежьей шкуры.

Едва она ушла, Севастиан с братьями набросились на еду.

— Мы теперь у Леэны будем жить? — весело спрашивал зареванный Севастион.

— Она тебя помощником управляющего берет? — спрашивал Поликсений, осторожно ставя глиняную собаку, выроненную Севастионом во время еды, на окно.

Севастиан в ответ только молча кивал, запивая лепешки водой из кувшина. Потом, когда они поели, Севастиан прочел молитву, перекрестил себя и братьев, которые тоже пытались перекреститься. Произошла небольшая потасовка. В конце концов все улеглись среди теплого медвежьего меха.

— Медведь-то какой… огромный! — проговорил уже засыпая Севастион.

— Кап-па-до-кий-ский! — ответил ему Ксен и добавил, тоже погружаясь в сон: — Мохна-атый…

Севастиан тоже быстро уснул — словно провалился в темноту. Ему снилось, что он помогает крестить Александра-Кесария и должен скрыть от всех, что у того шрам на бедре. «Пойдем не в этот источник, а в соседний, теплый», — говорит он Кесарию и продолжает, обращаясь к нему запросто, как к другу: «Ты зайдешь по шею, а я позову пресвитера, вот никто ничего и не заметит!» Кесарий-Александр соглашается, они входят в воду целебного источника. Вода теплая, но понемногу начинает остывать, и Севастиан просыпается от холода.

Рядом безмятежно посапывает Севастион, передвинувшийся с мокрой половину на сухую. Поликсений свернулся калачиком на другом конце шкуры.

«Напрудил!» — подумал с досадой на брата Севастиан. — «Надо бы ему, и в самом деле, рогожку». Он встал, накинул высохшее уже полотенце на плечи и сел у выхода. В небе сияла полная июльская луна. Издалека доносилось распевное чтение — он различил голос Кесария. «Молятся!» — благоговейно подумал юноша, изображая на себе крест.

Он напряг слух, чтобы различить, какие псалмы читает Кесарий, но, к своему удивлению, разобрал:

«О, злое проклятье отца!

Запятнанных предков, старинных,

Но крови единой — грехи,

Грехи меня губят… возмездье

Растет их, покоя не зная…

Но отчего ж надо мной разразился

Гнев этот старый?

Над чистым, невинным зачем он

Так тешится злобно? Увы мне!

О, что же мне делать? От мук

Страшных куда же укроюсь?

Ты, черная сила Аида, несчастного тихой,

Тихой дремотой обвей»[278].

Севастиан вздохнул. Он вспоминал, что это за стихи, и не мог вспомнить. Он мало читал эллинскую поэзию, и его поразило то, что Кесарий, почти мученик, так свободно читает стихи язычников.

— Это Ипполит, — прошептал Поликсений, садясь рядом с братом на пороге. — Ипполит умирает…

— Ты что же, читал Софокла? — спросил Севастиан.

— Это Эврипид, — серьезно, по-взрослому, ответил его младший брат и, умолкнув, стал слушать дальше.

Потом он спросил:

— Севастиан! А завтра ты меня к отцу отправишь?

— С чего ты взял? — удивился тот. — Конечно, нет, — и добавил, прижав к себе Поликсения: — Ни за что!

— Я просто… просто думал, что вы с Севастионом — родные братья, а я вам неродной.

— Перестань, Ксен! — воскликнул чтец, обнимая еще крепче худенькие плечи брата. — Ты мне родной брат. Родной! Если бы Ксена была бы жива, и она бы мне родной сестрой была бы!

— Она жива, — серьезно и тихо сказал Ксен. — Просто они с мамой и Мохначом теперь у Христа живут. И папа ваш тоже там живет, — добавил вдруг он.

— Да, — сказал Севастиан и вытер глаза.

— А мы пока вот здесь живем, у Леэны в саду. Послушай — вот Ипполит отца прощает. Он тоже христианин был, Ипполит, просто до Христа жил…

Севастиан не стал спорить. До них доносился прекрасный, глубокий и трагический голос Каллиста:

— О, я тебя, отец, освобождаю…

— Как? этот груз с меня снимаешь? весь?..

— Да, девственной клянусь я Артемидой.

— О лучший сын! О благородный сын!

Поликсений вздохнул:

— Ипполит простил отца и умер…

22. О забытых вещах

Кесарий, прощаясь, пожал руку Каллисту.

— Передавай привет Диомиду! — беспечно помахал Кесарий рукой вифинцу, а тот весело махнул ему в ответ.

— Смотри, чтобы я, вернувшись, застал тебя в таком же хорошем настроении, в каком оставляю! — пригрозил шутливо Каллист и, рассмеявшись, вскочил на Пегаса.

— Поторопись! — крикнул ему Кесарий, но сам слегка придержал коня, гладя его морду. — Думаешь, моему Буцефалу хорошо у Орибасия живется?

— Думаю, да, — кивнул Каллист. — Он благородный конь и цены немалой. Орибасий, несомненно, будет уделять ему внимание.

— Ты прав, — задумчиво ответил Кесарий. — Он мне приснился сегодня, Буцефал. Как будто он ногу подвернул, и я искал Салома, чтобы он его вылечил… Ну, да все это пустое! — тряхнул он головой. — Поезжай! До встречи!

— До встречи! — радостно ответил вифинец и слегка хлестнул коня. Пегас уже привык, что вместо почти невесомой Финареты ему приходится частенько носить на спине бывшего помощника архиатра Никомедии.

Кесарий проводил друга взглядом. Улыбка медленно уходила с его губ, его точеный рот словно свело судорогой, а лицо стало скорбным и светлым.

— Прощай, Каллист… — повторил он несколько раз. — Прости…

В сопровождении напевающего «Моя Вифиния — дивный край, такого нигде не найти, не найти!» Агапа Кесарий направился к дальней беседке, увитой виноградом. Там он опустился на скамью, вытянул ноги и, отшвырнув костыль, распрямил руки.

— Изволите, я костыль-то ваш рядом положу? — спросил Агап, поднимая отполированную ладонями Кесария буковую палку с перекладиной. Кесарий не ответил, глядя сквозь листья винограда в утреннее светлое небо.

— Принеси мне воды, — сказал Кесарий, не отводя взора от неба.

Агап подал ему большой кубок колодезной воды. Кесарий не стал пить, велел поставить рядом.

— Иди, Агапушка, отдохни, поешь… Спасибо тебе.

— Что ж вы, барин, спасибо-то говорите? — смутился Агап. — Мое прямое дело — вам помогать.

— Вот и хорошо, вот и хорошо. Но ты ступай. Я хочу побыть один.

Он остался один и закинул руки за голову, прислонясь к мягкому шерстяному ковру, покрывавшему скамью. Кесарий пнул ногой костыль, который бережно прислонил рядом с ним заботливый Агап, и деревяшка с глухим стуком упала в траву.

— Ты мне уже больше не понадобишься, — процедил с усмешкой Кесарий, заворачиваясь в свой плащ — темно-серый, в полумраке беседки — почти черный. Все должно было быть предусмотрено — и было предусмотрено. Даже цвет плаща. Он закутается в этот плащ и ляжет на скамью — пусть первое время все они думают, что он