Преступления фашизма в годы Великой Отечественной войны. Знать и помнить - Нина Константиновна Петрова

Вдруг над головой раздался девичий голос: «Ой! Какой вы молодой, а какой вы худенький, вы – офицер?» Я молчал, мне казалось, если я произнесу слово, значит, я не смогу совершенно двигаться. И я сидел неподвижно, без движения, смотрел в землю и думал одно: «Кушать», – хотя уже мой организм этого не требовал. Но девичий голос продолжал: «А ведь брат мой точно такой же, как вы, он служит в Прибалтике, наверное, и он где-либо так страдает, так, как вы, но вы будьте уверены, я вас спасу, вы, наверное, кушать хотите?» Меня пронизало, как током. «Спрашиваешь у больного здоровья, – сказал я, – кушать, кушать!» – «Я сейчас принесу». Через 10 минут девушка пробивалась через толпу пленных офицеров и немецких солдат и без конца твердила: «Брудер (брат), брудер, брат!»

Я понял, что пленные просили у нее кушать, а немцы не позволяли приносить передачи, но она им объяснила, что я ее брат. Так я нежданно встретил сестру, совершенно чужую для меня девушку со Смоленска.

Фашисты, собрав группу офицеров и тех, кто имел длинный волос[157], и поместили рядом в подвал бывшего бензохранилища, двор которого также был обнесен колючей проволокой, но с более легким режимом. Офицерам разрешали разговаривать с гражданским населением, брать передачки от жителей Смоленска, даже разрешали копать картофель на прилегающих участках вблизи лагеря и в расположении разводить костры и варить картошку. Смоленская дивчина меня не покидала, оказалось, что она живет от этого лагеря в ста шагах, и каждый час посещала меня. Она была знакома с фашистской охранкой, через старшую родную сестру, работающую в немецком офицерском госпитале в центре города Смоленска. Она знала сведения о передвижении военнопленных.

Однажды вечером подошла смоленская дивчина к проволоке лагерного заграждения с узлом и позвала: «Вася!» Услышав ее голос, я подошел к проволоке, но услышал зловещее «Цурюк» – назад! Но смольчанка закричала: «Вилли, дас ист майн брудер (брат)». Вилли сказал: «Ап Марш».

Я подошел к дивчине, она передала мне передачу, в которой был не харч, а одежда для побега, и не для одного, а для двоих: и для друга – лейтенанта Долгова, которого она кормила, как и меня. Но Долгов мне сказал: «Верни девушке одежду и не пытайся бежать, ибо на каждом шагу спрашивают “аусвайс”». Мне трудно было понять, хотя и знал немецкий язык, однако я задал вопрос Долгову: «Ты что – не хочешь бежать, не хочешь вернуться к своим, советским?» Он промолчал, а я, бестолковый, ничего не понял. Девушка вновь вернулась ко мне, к проволочному заграждению, и Вилли не прогнал ее, она спросила: «Вася, бежите?» А я ответил: «Долгов не хочет идти со мной, а я беспомощен». Смольчанка[158] сказала: «Долгов – предатель, он пришел сюда в полной выкладке офицера с листовкой, сестра об этом знает, а ты честный, скорей беги, мы с сестрой поможем тебе». Я только мог сказать: «Девушка, советские офицеры не бывают предателями, он такой же честный, как и я! Возьми свои вещи!»

Девушка вещи взяла, от проволоки не отошла, только достала из узелка трикотажную рубашку и синий носовой платок и сказала: «Сейчас же надень под гимнастерку, а платок сохрани до своего расстрела. Вас вывезут завтра утром и расстреляют, сестра знает, что расстреляют». Я взял платок, вытер сухой лоб и спрятал в карман. Здесь же при ней снял гимнастерку, одел трикотажку, что солдату не положено было раньше. Через колючую проволоку она протянула руку и сказала: «Дай мне что-нибудь на память!» Что я мог ей дать – у меня ничего не было. Я попросил ее нагнуться белым девичьим лицом к колючей проволоке и отдал то, что я имел: поцелуй молодости. Она приняла его. Она сказала: «Хотя ты и трус, но я хочу видеть тебя всегда до смерти, дай мне свой комсомольский билет». Мой волос поднялся дыбом: я не представлял, откуда знает она, что я комсомолец. И действительно, я уже был не комсомолец, был членом партии, но на фронте я не успел сдать комсомольский билет, он был при мне – между стелькой и подошвой армейского сапога. Я тут же в присутствии лейтенанта Долгова и девушки снял левый сапог, достал билет оторвал фотокарточку и отдал ей. Долгов похлопал меня по плечу и сказал: «Чудесный малый, ей подарил фотокарточку, а мне подари билет, ведь мы с тобой друзья». И я отдал плод, который оказался дешевле цветка, так бывает в жизни, юноша. Ну, вот и все, наверное, пора работать.

Ранним утром подошли немецкие дизели с прицепами, укрытыми тентами, куда нас и погрузили. Девушка была тут как тут и успела передать небольшую сумочку с солью, кусок туалетного мыла, кусок сала и махотку молока, так как мой друг, лейтенант Долгов, сидел у борта, он принял все это, подшучивая надо мной, что у меня заботливая «жена». Я посмотрел укоризненно на него и сказал: «Стыдись, товарищ лейтенант, она делает добро для нас всех, военнопленных, а вы говорите пошлости». Долгов переменил тему разговора, спрятал передачу в свой новенький рюкзак и ответил мне: «Чудак парень, не понимаешь шуток, да и мадонна не ах, стоит ли о такой беспокоиться. Будем в великой Германии, увидишь таких, что пальчики оближешь». Меня передернуло всего, и я понял, что за человек Долгов.

Между тем подошло подразделение с автоматами, уселись по машинам и скомандовали всем молчать, машины тронулись. Поздно вечером мы были в Минске, по моему определению, это было где-то в центре города. Стояло какое-то недостроенное здание, ночью было понять трудно, нас разгружали по очереди и без конца считали, сопровождая ударами прикладов. Загоняли в огромное кирпичное здание.

Покончив с разгрузкой, машины ушли, а охрана закрыла нас, где мы оставались до утра. Спать мы не спали, ибо всю ночь слышались автоматные очереди и крик пьяных фашистов. Чуть забрезжило утро, как мы услышали зловещее: «Ауф штейн, АЛЕС РАУС». Не всякий из нас это понимал, но люди чувствовали и все подошли к открывшейся огромной двери. Нас вновь без конца считали и били прикладами. Получив слишком чувствительный удар по голове автоматным прикладом, мой друг лейтенант Долгов чувствовал себя неважно, но я поддержал его и физически, и морально, сказал ему: «Ну что ты, сейчас думаешь о великой Германии, если тебе фашисты на Родине устраивают головомойку?» Но