Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Стой! Почему имя младенца не кличешь? Безымянно не может действовать!..

— Замучаешь ты меня! — всхлипнула знахарка, приплясывая на снегу, и вновь поплелась вокруг баньки и трижды помянула раба божия Миколая.

Бабка сильно простудилась, но ее колдовство не помогло.

Васька решился на последнее средство и попросил Поздеева взять Николку в заводской госпиталь.

— В больницу надо класть тех, кто после работать будет. А если работать не может, для чего же класть? — задумчиво высказал Поздеев как бы общее положение, а потом удивленно воззрился на Ваську: — Дурак! Нешто в больницах лечат малых! Видал ты где такое, чумной? Нешто ребенок казенное пользование выдюжит? Вы мне «ангельские» души, кои образуются из усопших младенцев, не умножайте. Малый, может, еще оздоровеет, поживет, поработает сколько-нибудь. А он сразу в гробик! Душу поимей! В госпитале-то мужики вона какие мрут и как быстро мрут, а тут дитё! С тобой только грех на душу!

Поздеев был прав: не все взрослые выносили заводско-госпитальное лечение, не говоря уж о ребятишках.

XIII

Даже Василия пробирали взгляды Надёхи. И еще этот черт Степка косоротится: «Надо так поставить, чтобы не посылали на работу малолетков», Ишь! И Федька как белены[98] объелся, сочувственно и напоказ перед ним, Василием, «дакает» Степке, да и еще ввернул: «Коли горняки будут держаться друг за дружку, так не дадут ребятишек в обиду».

«Так вот ведь и Васька не может защитить ребятенка», — думал Степан и приходил к заключению, что над Васькой стоит более страшная сила: уж такой порядок, что деньги все губят, ради них люди друг дружку съедают.

Василий окончательно возненавидел Степана и, мечтая выжить его из дому, «поклонился» Клопову.

Член заводского правления Клопов еще в молодости обратил на себя внимание владельцев — предложил открыть Чёрмозскую общественную библиотеку и от себя пожертвовал на книги десять рублей и три четверти копейки. Червонец и не заметили, а вот дробь в три четверти копейки денежным тузам кинулась в глаза и помогла Клопову сделать карьеру.

— Посмотри, и так загнет, и так обогнет. Из него выйдет судейский крючок, — сказал брату Ивану восхищенный Христофор Лазарев, благосклонно отнесясь к письму Клопова и составленному «положению» о библиотеке, в котором Клопов даже несколько перехватил, доказывая: «…свобода и благоденствие рождает в людях дух к наукам и просвещению».

Его вытребовали в московскую контору, он оперился там и вернулся на завод членом главного правления по судебным и вотчинным[99] делам. С тех пор кланялся только Поздееву да приезжему высшему начальству и с неудовольствием отмечал про себя, что Поздеев никому и никак не кланялся. Клопов перед Поздеевым нырнет подбородком и подумает: «Ух, чтоб тебя! Хоть бы согнул шею. Вот не поклонюсь больше!» И вновь кланялся и думал так же.

Клопов рассчитывал в скором времени выскочить из крепостных в купеческое звание. Вот тогда он покажет, как надо жить и дела вести, и денежки для оборота найдет. И Васька верил, что Клопов возвысится и столкнет Поздеева, а с Клоповым и он, Васька, крепко встанет на ноги, а после и клоповский путь возвеличения ему, Ваське, никем не заказан, а еще далее он и Клопова когда-нибудь… как тот Поздеева…

С годами Поздеев находил рыжего Клопова все более похожим на лисовина[100] и вышучивал: «Красен, как клоп, а обличьем чистый лисий кобель. Вот-вот разинет углом пасть и набок свесит язык».

Клопову кляузы на Поздеева мало помогали, хотя он без устали доносил в Питер и сейчас, скрыв свое имя, писал:

…Поздеев училище развил непомерно и не на потребность ваших светлостей, а себе на утеху и возвеличение. Учатся много лет, к пользе в работах задерживаются. Преподают ненужное для людей низшего состояния, каковы: основания российского права, всеобщая история…

С приходом Василия доносчик письмо отложил, выслушал, и усмешка вильнула с губ под рыжую бороду, Василий помялся, опустил к полу свои зеленоватые глаза и повторил:

— Так, Алексей Силыч, исполни просьбу, по гроб обяжи, уж того, возьми пасынка в свое письмоводство. Он при главной конторе без продвижения, пусть у тебя в науке будет. Парень доходчивый, по разъездам может. А там, глядишь, хотя в дальней вотчине, местечко повиднее…

— Хитер полицейский! Подыми, говоришь, выше, а убери дальше. Видно, он тебе поперек встал?

— Да не так уж поперек, но жену огорчает, бает: «Невесту-рабу не приведу в дом». Метит у бабушки Натальи жить или на квартиру уйти. А мыслимо ли! Скажут — отчим выгнал сироту. И так напраслину плетут.

— Грех не беда, да молва нехороша, — снова усмехнулся Клопов. — Ладно, повремени чуток, а там возьму твоего к себе. Пусть отчима благодарит… «Невесту-рабу, говорит, не приведу в дом». Невеста, что ли, есть?

— Люди говорят, вроде есть.

— Пригони-ка ее полы мыть.

Васька долго подбираться к Степану и не стал бы — мог сразу засечь, и Поздеев, глядишь, отмахнулся бы, вот только Надёха сказала: если тронет сына, руки на себя наложит. Это удерживало. А тут слова Клопова подсказали новую идею, и Ваську осенила догадка: «А не женить ли придурка Сеньку на Степановой-то зазнобе? Ведь сбежит! Каково Степке будет, коли драгоценная голубка станет родственницей! Уйдет непременно. И не только из дому уйдет, а и в Чёрмозе не удержишь… Еще повесится!»

Поздееву донесли, как Ваське в избу стукнули. Он потешился испугом полицеймейстера, но верно угадал, что Федька и Степан в проделке не участвовали. Он заключил, что ребята смирные, благонадежные и раз просят, разрешил им жить отдельно от Василия. Не теряя часа, ребята перебрались на другой конец селения.

— Пусть укажут, что брата родного выжил, — нарочито громко сказал Федька, уходя из дому, и подмигнул Степану.

Васька хотел поселить ребят у племянника, но им о Сенькиной развалюхе и подумать страшно: вовсе берлога или свинячья яма; печка, считай, по-черному топится; и еще бабки Авдотьи предсмертные стоны и кашель.

Пустила вдова, которой от постояльцев доход. Горницу она отдала лучшую, принаряженную: вышитое полотенце у икон, прялки на стенах, шкафчик резной — сколько в каждую вещь души вложено, век, поди, они этим теплятся.

Федька с удовольствием распоясался, снял сапоги и остался в коротких чулках, один белой шерсти, другой — рыжий, оба надеты рваными пятками вверх. Он неслышно ступал по чисто выскобленному полу, он — дома. Это их горница. Если Васька сунется без спросу, так и отказать можно.

— Ну, сморгонский