Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Эй вы, чего языками чешете?

За провинность кассир сидел прикованный цепью к «стулу» — тяжелому обрубку бревна. У него пропал гривенник. Недостача открылась, и потребовалось объяснение.

— Десять копеек! Да я за них свой рубль отдам, — откупался кассир, не в силах установить, где же допустил просчет. Но Клопов, уличивший Николая, только ухмыльнулся: открытие недостачи ему поставят в заслугу.

— Рубля твоего не надо. Тебе доверено, с тебя и спрос. Пойманный не откупится. Не свои деньги берегу, а господские. Сегодня копейки, завтра рубли, а там и тысяча! Простить, так другим пример безнаказанности. Запрещено попустительство. Уж извини. Десять копеек — десять дней просидишь на цепочке: по копейке день — такая вам цена.

Кассиру только тридцать четыре года, но вдоволь уже насиделся на цепи, вдоволь поносил пояс из толстенной воловьей кожи в два слоя, прошитый сыромятными стежками. Даже сшивка залоснилась от употребления: многим ремень приходился впору. Его запирали замком на спине, от замка — цепь, приклепанная к тяжелому чурбаку. Вот что называется «стулом пожаловать». Теперь, куда бы ни шел, «стул» волочи за собой. Далеко нести, так на плечо взвали.

Кассира раздражало то, что он по глухоте своей не разбирал разговора. Степан замолчал, и в конторе водворилась тишина.

«С таблицы обязательно надо копию снять: по всем заводам разгласим, — решил Степан. — Пусть таблицу похоронят в тайных архивах господ, но в списках всегда будет оружием нашим».

XVI

Легкие облака поднялись над уральским раздольем, белоснежные, весело плыли по ветру. Отжурчали снеговые ручьи и вскрылись реки; земля набухла, напиталась влагой.

Вешняя вода, казалось, спокойно отстаивалась в лесистых долинах, но на самом деле каждая капля рвалась на свободу, за плотины заводов. Жадно Поздеев наполнял пруд на тридцать верст длиной. Еще бы поднять уровень, ухватить в запас, но как? Земляная насыпь — труды бесчисленных крепостных — едва сдерживала реку Чёрмоз. Набухшие склоны гор столько отдавали избыточной воды, что, пожалуй, рано закрыли шлюзы. Плотинный мастер[124] не раз чесал в затылке: «Остановится вода или будет дальше прибывать непомерно? Поднять затворы, отпустить вольную силу? Да с чем останется завод?»

Напор велик, ветер свистит по всей длине пруда, и волны бьют ожесточенно. Залило конюшню; на подмыве повис заплот[125] господского сада, валились холеные яблони. Пока не поздно, скорее сбросить лишнюю водицу, но, на беду, заклинило холостой затвор[126]: поднять щит мешало бревно, выпершее из боковой стенки.

Давным-давно пора лоток, и срубы, и сжимы[127] новые поставить (на этих еще самодуры разные учились перестраивать готовое на худший лад), в упущении виноват главный управляющий, но, если сорвет вода плотину, он отпишется; как гусь, отряхнется от воды, а плотинному мужику самому лезть в петлю — иначе все равно жив не будет.

Наступившая ночь дело не ухудшила, но страху нагнала больше. В неверном свете факелов всюду чудились разрушения, готовые развернуться катастрофой. С низовой стороны плотины подпирала Кама, неподалеку толпились всплывшие бревна, покачивались смытые лодки. Воровато заглядывая, подкрались одиночные льдины: их ветром загнало с разлива.

Прискакал верховой и доложил Поздееву, что в устье Чёрмоза на плотбище[128] неоконченные барки водой сняло с городков[129] и нет канатов, нет якорей. Барки разбросало по берегам затона[130], две вынесло в Каму. Их догнали на косной лодке и закрепили кой-как.

«Надо быть, не угонит барки-то, коли снова лед не пойдет. Да не пойдет ведь, откуда ему опять взяться-то?» — подумал Поздеев. Он хотел было ехать в затон, но вершник[131] предупредил, что дорогу перехватило: было местами коню по брюхо, теперь придется вплавь.

— Ну и ну! — произнес Поздеев. Ему словно кто-то сжал затылок, и до того крепко, что даже дыхание стеснилось. Как раз на самые опасные дни он был отрезан от Усолья, от Полазнинского и от Хохловского заводов.

«В Усолье, поди, затопило все? Да нет, не должно! А и пусть! Варницы и лари рассольные[132] не снесет. Вот амбары[133]Смоет соль-то в быструю реченьку, — думал Поздеев и тут же попытался себя утешить: — Ну, чай, до верхних амбаров не достигнет, а с нижних догадаются в барки валить… А железо и ржавое продадим. Кабы вот плотину…»

Усердный Васька всех от мала до велика поднял на спасение плотины. Работные оставались только у плавильных печей, чтобы не остудить и не насажать «козлов»[134].

Приказчики льстиво просили народ постараться «ради для». Сам главноуправляющий трогал плотинного мужика за локоть, как равного; он теперь не ждал, когда перед ним почтительно расступятся и дадут дорогу, а ловко обходил последнего мальчонку, тащащего порожний куль[135] или пучок лозы, и, несмотря на тучность и свой рост, как медведь в чаще, ловко двигался, в тесноте никого не задевая.

— Хороши в батраках огонь и вода, а не дай бог им своим умом зажить, — говорили в толпе. Люди угрюмо смотрели, на сердце у многих кипела обида.

— Чего хлебную дачу уменьшили? — спросил бабий голос, и до Поздеева донесся ответ:

— Девоньки да бабы-старухи! Нова хлебная дача: мужикам два пуда, женкам один пуд, старым и хворым — бог подаст! Девок управитель на свой харч берет пенсиёнками: в кенарейки![136]

Это кричала озорная молодушка из солдаток, без хлебной дачи живущая и из последних сил добывающая пропитание на тяжкой заводской работе.

Петя по общей тревоге привел учеников. Затаив хитринку в оплывших глазах, Поздеев молчал, а сам примечал, что ни один человек не бросил работу. Даже иззябшие ребятишки как мураши сновали вперемешку со взрослыми, старались быть там, где все, и работать, как все.

Младшие набивали кули землей, резали лозу, вязали фашинник[137], чтобы завалить брешь, где она появится; старшие, показывая силу (Федька первый), закидывали на телегу кули или на себе тащили длинные связки прутьев, гибкие и потому неудобные для переноски.

Камская вода все ж таки подняла поленницы на складе дров. Толчея на реке усилилась, поленья лезли в амбар, где лежало первосортное железо. Вода выступила на полу листобойного отделения[138] фабрики Елизаветинской, названной так в честь дочки Христофора Лазарева, а в пароде окрещенной Толкушей. Были затоплены склады угля. Бросив свою конторку, оттуда прибрел запасчик угля[139].

— Чего надоть? — встретил кладовщика Поздеев в разнарядной конторке[140] у внешнего шлюза.

— Дозвольте записные книги положить в сохранное место.

— Эко дело! Да хоть бы и смыло! Пропадут у людишек сдаточные записи, так