Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Ветер меж тем усилился. Волны с пруда норовили перемахнуть навстречу камским подружкам с вольного простора, но чуточку не хватало сил, и растягивались они на мощеном гребне плотины.

Доложили, что на левом берегу затопило склад и типографию.

— Не сахарные, не растаете, — скривился Поздеев.

Следом обнаружили, что вода выступила на полу Аннинской фабрики.

— Останавливать домну! — вскочил Поздеев, принудило-таки на крайний шаг: уровень Аннинской — сигнал угрозы всему. — Беги-и! — дал Поздеев по шее одному из десяти рассыльных мальчишек и тут же вдобавок погнал кладовщика к доменному надзирателю: — Козла посадят, так шкуру спущу! Пусть сок сольет, остальное на изгарь[141] пойдет. Да еще вели дуроломам известковую печь глушить, да кипелку[142] чтобы в творильные ямы[143] свалили, а то амбары спалят. Оборони бог при таком ветре огонь пустить на завод. Да погляди за модельной[144] да за печью, где руду жгут. А на складах скажи: ежели сталь поржавеет, самих заставлю зубами скоблить. Да в воздуходувку-то и в литейную зайди, чтобы вагранки[145] остудили. Да гляди, не болтается ли зряшно народ. Что худо сотворится, с тебя спрошу! — докричал он вслед убегающему кладовщику.

Поздеев снова и снова выходил на плотину. Все же надо сохранить воду. На работу людишек из деревень пригонит, а воду откуда возьмет? Разве выпросишь летом у небесного владыки?

Управляющий видел, что мужики готовы скрутить в руках подъемный вороток. Силой вырвут затвор и сруб разворотят, да ведь понадобится когда-то закрыть, и плотинный сдерживал народ. А Васька торопил, наскакивал и, тыча кулаками, петушился. Поздеев поднял фонарь, осветил полицеймейстера и спокойно сказал:

— Ты пошел-ко отсюдова!

Попробовали баграми расшатать бревно — не идет. Хотели другим бревном, как тараном, осадить выпершую заклинку, и таран вырвало из рук.

— Хорошо бы затесать, — сказал плотинный.

— Сунься только, вода тебя винтом вовьет под заслон. Бывало так, — предупредил плотинного старичок Лотушок, сам покосился на Поздеева: «Не ответь шея за язык».

Поздеев прогнал Василия и сам ушел: всюду нужен хозяйский глаз, а тут лучше положиться на мужицкую сметку. Не сделают, ну тогда плотинного в воду, пусть хоть захлебнется.

— Придержите меня да запалите смолье, — неожиданно сказал Степан. Он, молодой, в общей горячке и в огонь полез бы.

Степан разделся до портков, опоясался веревкой, обвязал топорище бечевой и петлю из нее надел на кисть руки.

— Старается, ведь Груня-то плотинному Бойкову дочка, — сказала сведущая солдатка.

Степан не слышал ее, но Петя улыбнулся. Потом задержал улыбку и, немножко растерянный, поймал себя на мысли: «А вот если бы меня самого рядом с Груней помянули!»

— Наградят, думаешь? — спросил сивый[146] старичок Лотушок, ровесник Спире, сработанный до костей, и без гроша пенсии, без куска господского хлеба. — Чего выслужить хочешь?

Степан поймал внимательный и умный взгляд Лотушка, ходящего в дурачках, подобно десяткам доживающих при каждом заводе.

— А ты не больно блажной[147]!

— Да уж кто чем промышляет, — ответил Лотушок и допытывался:

— Ради господ кладешь голову или перед девкой удаль кажешь?

— Встанет завод — все оголодаете, — твердо ответил Степан.

— Это ты правильно, — одобрил Лотушок. — Эй, скобы где? Пущай забьет, чтобы рукой ухватиться.

Кольцо огней окружало шлюз. С пылающего смолья ветер срывал длинные пленки копоти, а в освещенной воде злополучное бревно было виднее, чем днем.

— Раков-то много там? — шутил Мичурин, подбадривая.

«Ну как же я-то первый не догадался. Не уследишь, право», — досадовал Ромашов, надежно накручивая на руку веревку, которой обвязался Степан.

Лишний народ не торчал у шлюза. Из пустого любопытства никто не бросил работу. И никто не считал, сколько раз Степан окунулся в ледяную воду, и не рассказывал никто, как он, пока хватает дыхания, изворачивался, чтобы ловчее рубить. Вот когда его, посиневшего, выдернули наружу и он надел затоптанную кем-то рубаху, Лотушок его одобрил:

— Правильно скинул одежонку! Гляди, без сухой нитки остался бы. Как звать-то тебя?

Степан назвался.

— Пети Десятова сынок? Помню отца-то. Сплывать послали их в перегрузе, считали — пронесет. Ан барку-то не пронесло…

Теперь вода с шипением врывалась в открытый шлюз. С мостика над шлюзным ларем казалось — искрит вода от скорости: так мелькают отдельные песчинки в шелковистой светло-коричневой ленте непрерывного потока. Пробежав лоток, этот «шелк» падал вниз с грохотом каменной лавины. Вот те и ласковые струйки!

Ветер переменился к рассвету. С восходом солнца исчезли ночные страхи. Народ отослали к работам. Пруд затих, и на зеркале трехверстной ширины веселились зайчики, не тревожа, однако, покой воды.

И Кама начала отступать. Все забыли о прошедшей опасности, только Лотушок сидел у прогорающего костерка и прислушивался, не проникнет ли вода под глиняный замок в основании плотины[148], и говорил Степану:

— По примеру воды вся вольность на свете. Ты скажи, масло легче, поверх воды плавает, ему бы ввысь, а на небо не улетает. Вода из-под него вывернется и, свободная, землю покинет.

— Видно, вольной силы в ней много, — сказал задумчиво Степан. — И в народе сила проявлялась. В бытность вона какие волны ходили по нашим краям, их поднял один человек. И теперь вон о Батырше[149] говорят.

На другой день показали Груне подружки:

— Вишь, по улице идет. Говорят, ради тебя нырял.

Груня настороженно прихватила зубами нижнюю губу, прыгнула в сторону и умчалась, легче дикой козочки. А убегать ей вовсе и не хотелось.

Но Степан о ней и не вспоминал, пока не дошел до него слух.

«Наверное, любит девчонка, — взволнованно подумал Степан, — у девок так не бывает, чтобы без повода говорили».

Ему было приятно кому-то нравиться. Разве он плохой парень?

XVII

После дождя пахло прелой травой; в лужах отражались облака; колеса тарантаса по ступицу[150] вязли в этих облаках, нестерпимо тарахтели по жердям лежневки[151]. А в небе облака — как паруса; там неслись фантастические корабли и к ним направлялся клубок белых голубей.

Ямщик[152] остановил лошадей у шлагбаума перед плотиной. Заводский караульный копался в корьевом балаганчике[153], пригороженном к полосатой будке с облезлой покраской. Торопя его, ямщик надрывался:

— Эй, открывай, что ли!

В тарантасе сидел Алексис — теперь он называл себя только так — Ширкалин в высокой фуражке с кокардой[154]. Он принарядился, подвязал белый кружевной платок-галстук. Тот самый Алешка Ширкалин, с Петей, Мичуриным, Федькой окончивший основные классы, но в горные ученики не попавший. На святках они