Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Ромашов покраснел, услышав лестный отзыв. По своей юности он еще краснел по каждому поводу. Краснел оттого, что боялся покраснеть, краснел оттого, что его не замечали, и краснел, когда на него обращали внимание. Совсем недавно его звали Крохой, но теперь все ребята видели, что Кроха уже не Кроха, а удалой Мишка-Ербеза.

Он старательно скоблил подбородок и усы, чтобы хоть что-то поскорее выросло. Первоволосье наметилось, но на лице его чаще всего сохранялось выражение детского лукавства, хотя в вороте рубахи открывались мощная шея и квадратная грудь с литыми мускулами. Он часто проводил рукой по волосам, воображал себя заправским шахтером-горщиком[114]. Видел себя во всех ролях: он и штейгер, и рудознатец, он и забойщик, который в мокром штреке[115] ползет на коленях и катит перед собой на тачке руду. Он подражал горнякам, как подражают матросам ребята, которые широко расставляют ноги при ходьбе, хотя никогда еще не ступали на палубу; нарочно втягивал щеки, спину сутулил; движения у него делались связанными, словно ревматизм раздул все суставы, как у шахтера. Но, как он ни старался, здоровье брало свое: спина сама собой выпрямлялась, грудь выпирала колесом, а румянец разливался во всю щеку, отнюдь не впалую.

XIV

Настя увидела Груню на колодезной тропинке. Девушка уже перешла через улицу и Настю она сначала не заметила.

Была Груня одета в шубейку, когда-то отороченную белым мехом, от которого в память былой отделки остались полоски по подолу и рукавам; на больших валенках слегка путалась ее длинная холщовая юбка; голову и плечи Груни покрывал черный материн платок, большой, туго затянутый концами и хорошо оттеняющий легкую бледность ее лица.

Настасья расчетливо замедлила шаг, чтобы Груня, успев набрать воды, встретилась ей на обратном пути. Так и получилось. Груня остановилась, чтобы пропустить Настю — нехорошо дорогу переходить перед барыней. И Настя остановилась. Тут уж Груня должна была стоять: вот «уйдут», и она может дальше идти.

Настя в упор взглянула на эту простую девушку, которая приглянулась Степану.

«Глаза какие! Может, испугалась меня? Я-то никого не боюсь, у меня без испуга большие, только зачем малость выпирают?» — подумала Настя. Она позавидовала высокой и тонкой талии Груни: у самой-то стан очень плотный, нельзя сказать, что без перехвата, но широковат, скорей купеческий, нежели светский.

Груня вынуждена была поклониться, а с полными ведрами очень-то не раскланяешься — тяжело и неловко. Но сделала она это изящно, как будто и без усилия, и так плавно, что не шелохнулась вода в ведрах.

«Не расплескала», — отметила Настя и, сомневаясь, что сможет сделать так же, позавидовала умению простых девок делать все легко, будто это свойственно им от рождения.

Стояла и смотрела, и Груня стояла потупясь. Настю раздражала красота и стройность девушки, и она подумала: «Ну что ты ему можешь дать! Вот если меня… если бы я… я могу ему во многом помочь». — Настя, однако, тут же спохватилась: — «Ведь она на меня критику пустит — не от большого ума барыня столько времени бессловесным столбом стоит».

— Проходи, милая, с ношей тяжело стоять, — предложила Настя, но Груня шагу не шагнула, лишь снова поклонилась, опять не расплескав ни капельки. Настя, помедлив еще, шагнула вперед и важно прошла, богато одетая, пышущая здоровьем.

«Ну погоди! Вот устрою спектакль, так не одну тебя, касаточка, высмею, — подумала она раздраженно, но и тут же беззлобно рассмеялась. — Пусть для общего веселья потерпят. Не жертвы какие… Ведь меня он любит, конечно…»

И пошла она дальше быстрей, игривой походкой, чуть не прыгая с ножки на ножку.

Вскоре Настя осудила себя и за этот порыв: «Еще чего, завертелась как коза!» Дальше шла степенно.

А Груня, не поднимая головы, несла свои ведра к дому. Ей еще надобно сходить по воду, так уж лучше бы никто не встречался на ее пути. Не думала больше она ни о ком, но что-то тревожное, неясное легло на душу. И вдруг прояснилось: не за себя она, оказывается, беспокоилась, за Степана, о котором будто внезапно вспомнила, хотя едва ли и забывала.

Самой-то что! Ее судьба никчемная, а вот он-то как? И сильно застыдилась, подумав: «А вот если бы вот „мы“»… — Стыд стыдом, а отрадно. И опять подумала: «А уж если бы „мы“, так и по-всякому хорошо: вместе жить, друг дружку подпирать!»

«Уж не за нею ли бежишь?» — подумала Настя, которая завидела Степана, едва расставшись с Груней, и, поравнявшись с ним, спросила:

— Ты почему такой смурый?

— Брательник болен, наш меньшой Николенька.

— Лечить надо.

— Так некому.

— Поди скажи лекарю, что я велела. А не вылечит, так тятя за него возьмется, и придется самого воскрешать. Раз отец не взял в госпиталь, пусть лекарь дома лечит. Все же, бывает, помогают. У самой горло как-то болело, так прошло ведь.

Настя и сейчас будто в спектакле играла. Считала, что должна держаться строго, разговаривать властно, а самой хотелось, как в детстве, прыгать, взяв Степана за руки.

«Ты должен же ценить заботу о твоем братике», — подумала Настя.

Кичившийся мнимой своей практикой в столице, лекарь, тот самый шарлатан, который выгнал отца Мичурина, должен был исполнить приказ Насти. Он, искоса поглядывая на Николку, не торопился назвать болезнь. Долго молчал, как бы выбирая лекарство. Сначала он прописал шпанские мухи и пиявки, потом велел положить лед на живот, запарить сено в бочке и купать там мальчика, дать выпить английской соли и сделать припарки из горчицы.

Но в следующий раз, словно проявляя еще большее усердие, назначил новую процедуру. Оказалось, что нельзя ограничиться бочкой с одной горячей водой, нужно еще бочку и купать больного попеременно в холодном и в горячем, а льдом обложить ему не живот, а голову.

Вдобавок ко всему у Коли открылся сильный кашель и понос. Тогда лекарь отверг английскую соль и ванны из сена и сказал:

— Видимо, надо пить травянистый настой, а из соли делать ванны: будет как морское купание.

Потом лекарь добавил настой травы виолет[116], назначил горчичники, заменил их припарками из льняного семени; еще сказал, что после ванны с солью неплохо поставить клизму с мылом. Все он делал грубо, болезненно.

Николке становилось все хуже: пульс прерывался, порой он совсем терял сознание.

Лекарь потребовал для мальчика ванны из отрубей. Потом рассердился: почему не кладут в ванну смесь из разных сортов отрубей?