Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— От двух пар: один сносился, другой остался. В сапогах не видно — одинаковые ли.

Степан захохотал, широко открывая рот, уснащенный крепкими белыми зубами — с такими поневоле всегда хочешь есть. Он знал, что Федька бережлив, и, чтобы после не было разговоров и скрытого недовольства, Степан сразу сказал, что отдает в полное Федькино распоряжение хлеб и деньги, которые получает с конторы, лишь бы только он голодом не уморил.

— Не уморю, буде[102], отощаешь малость, — хохотнул Федька. — На жалованное, конечно, не больно расширишься, но ничего, проживем: нам бы ни сладко, ни солено, лишь бы богом привалено!

После Степан не раз наблюдал, как Федька сидел насупленный, озабоченный какими-то расчетами по домашней экономии. Все у него было прибрано «к порядку», только обычно один предмет был положен на другой. Это возмущало Степана:

— Вот бабья кладка! Они одно на другое громоздят, надо взять одно, изволь разгребать кучу.

— А как класть?

— Так, чтобы сразу взять: все на своем месте отдельно.

Однажды Федька приготовил «студень» — вареную картошку растолок в холодной воде и хлопнул плошку на стол. В это время забежал Ромашов, и его пригласили:

— Садись с нами!

— Самим мало…

— Ничего, — уверил Федька. — Мы наедимся и еще поросенка накормим.

В следующий раз принес Ромашов мешочек гороху и велел хозяйке готовить новосельный котел[103] на всех: горох с льняным маслом — одно объедение тем, у кого рот широкий.

— Свари, как бабка моя в Усолье варит: ложка торчком стоит.

Когда в студию приходил Ромашов, его заставляли читать вслух учебную книгу; тянется в горняки, так пусть учится, не теряя времени, а поп Матвеев пусть думает, что они горное дело штудируют — книжка одна на всех. Остальные, глядишь, могут разговаривать вполголоса. Петя многое рассказывал из истории рабства и склонял ребят к созданию кружка. Ромашову тоже хотелось послушать Петю, он прислушивался, порой даже замолкал, а потом, спохватившись — раз затихли, так поп Матвеев догадается, что шепчутся тайно, — молотил деревянным голосом, виновато уставясь на дверь с огромными коваными петлями.

И как ему было не увлечься идеями Пети! Краснощекий и отчаянный — где все, там и он, да где еще и нет других, так непоседа давно уж там. Недаром прозвали Ербезой[104]. Лезет Ербеза в драку, его предупреждают:

— Накладем!

Соглашается:

— Конечно, на то и драка: драться — не в обнимку миловаться.

— Так куда замахиваешься? Выбирай по силам.

— Слабого скрутить никогда не пожелаю, это хуже шишек на своем лбу.

Нравился Ромашову насмешливо-язвительный Мичурин, хотелось, как он, подрезать словом, хотелось и просто беззлобно насмешить. Но только произнесет несколько слов, которые должны пояснить слушателям начало, и захохочет, даже до сути своего рассказа не добравшись. И все смеются, глядя на него: смех-то у него заразительный. Редко кто недоуменно посмотрит: и чего смешного сказал?

О нем самом рассказывали действительно смешное. Например, как однажды побывал он на конной ярмарке (Клопов взял с собой, чтобы покараулил, сбегал, принес, позвал, — для всех мелких услуг). У парня не было свободных минут, а если выдавались, то он спешил на многолюдие, смотрел во все глаза на то, что делалось вокруг. А на базарной площади было интересно.

Продают лошадей. Вдоль коновязей протискиваются покупатели, барышники[105] постегивают кнутиками по ногам приседающих коняг. Покупатели, по обычаю, хлопают по рукам, продавцы божатся, передают поводья из полы в полу[106] и уходят в кабак «пить литки»[107].

Над худосочным и рваным мужичонкой весело посмеялся барышник. Торгуя замореную и, как видно, последнюю лошаденку, он отбил ладони, но не получил уступки. Вдруг барышник сам внезапно повысил цену и сказал хозяину лошади: «Молись». Тот истово поклонился церковной колокольне, а шутник отошел и, на потеху толпе, крикнул издали: «Ну вот хоть лоб перекрестил, а то ведь забыл, поди, как маливаться-то[108] надо».

Ромашов проследил за барышником, неподалеку сбывающим своих лошадей. Проказник потихоньку вынул шкворень[109] из телеги и пренебрежительно махнул рукой на лошадей барышника:

— Эти шагом не потянут.

Хозяин запальчиво вскочил на облучок[110], стегнул тройку, чтобы рвануться с места и показать огневую скачку.

Телега мигом развалилась, барышник плюхнулся в навозную слякоть. Лошади понесли оглобли[111] и пустой передок, а барышник волочился на вожжах[112], зарываясь лицом в навоз. Тут раздался такой взрыв хохота, что люди прибежали с дальних концов базара.

— Вот как смеиваться-то надо, — довольно пробурчал Ромашов, отомстив за мужичонку.

Клопов в Перми позаботился о своем детище — Чёрмозской общественной библиотеке, тем более что денег на покупку книг собрано порядочно. Он отправился в лавку книжного старьевщика Кашина.

Купец радушно, хотя с улыбочкой, встретил известного уже оптового покупателя, указал на полки: «Все к вашим услугам».

— Ты мне особо отложенные выкладывай! — строго сказал Клопов. А сам подумал: «Кто их знает, эти книги, которые хороши, а которые никуда? И так Поздеев каждый раз из вороха новокупок вытянет какую-либо дрянь, а после целый год тычет в нос… Да уж чего, возьму, зажмурив глаза…»

Ромашову лавочный мальчишка показал на два увязанных короба, а тот Клопову шепнул.

— Книги? — спросил Клопов у хозяина.

— Книги. Один господин уезжал в Вятку[113], так евонный дядька продал: в поклажу воза не вмещались.

— Завалялися?

— Первый сорт, хранил до случая.

— А ты перебирал? Стоящие?

— Ну как есть…

— Тоже верить-то тебе…

— Господин Клопов, Алексей Силыч, ведь, поди, плохих книг с собой из столицы господа не привозили, — вновь шепнул Ромашов, обо всем осведомленный лавочным мальчишкой. — Берите, случай редкий.

— А сколько не глядя? — размахнулся Клопов.

Кашин заломил цену. Клопов, не моргнув глазом, скостил две трети. Хлопали по рукам, сошлись на половине, оба довольные: торговец — барышом, Клопов — приобретением без головоломки. И Ромашов был рад, что ребятам новые книги привезет. Он так и объявил по возвращении:

— Какое просвещение вам добыл! Не я, так Клопов и не нашел бы.

В одном коробе оказались сочинения Монтескьё, их сразу облюбовал Петя. Большинство других книг было на иностранном.

— Ну-ко порадуй нас, прочти, Алексей Силыч, — просил Поздеев, подвигая одну из новокупок на греческом. — Согласен ли ты с изложенным? — спросил Поздеев, и все присутствующие рассмеялись.

— Для образования человеческого книжная закваска нужна. А что не по-русски, так ведь нашим и научиться недолго иноязычному, — оправдывался Клопов. — Книгу уважать надо. У иного книга от деда осталась, так он на ней пишет: