Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

1805 году и объединяет многочисленных членов с их различными склонностями… Одно лицо, владеющее заводами уральскими, основало Общество в силу своего изумления перед природой: для опыта лицо курам и лошадям давало овса, собаку кормило овсяной кашей, само вкушало с удовольствием от общего котла и удивлялось, что столь различные скоты произрастают от одной и той же пищи.

— Общество! — загорелся отставной прапорщик. — Вот в нашем Московском лейб-гвардии полку люди выправкой отличались отменной, искали объединения: дух вольности этого, как его, Гельвеция[166], увлекал сердца многих. Искали и находили. Молодость, легкомыслие мешали вступить в Союз каменщиков — в масоны. Теперь бы я душой и сердцем. Не слышал в наших краях общества подобного.

Лобов подтолкнул Алексиса и выскочил за калитку.

— Извините, имеем срочное поручение, — соврал Алексис.

— Щеголеватый галантон[167], а не свербит ли у вас лоб? — воскликнул Лобов на улице и от души залился смехом.

— Почему он такой? — недоумевал Алексис.

— Дослужился, значит, — ответил Лобов, стуча пальцем в темя.

— Он у вдовы Манухиной по свойству наследовал[168] дом и остался проживать. Сказывают, пушку хочет наладить, — объяснил ямщик, все еще боязливо оглядываясь.

— Откуда такое чудо? — все недоумевал Алексис, — Раньше не было.

— Раньше и Васьки Наугольного не было, — пробурчал ямщик.

— Ну мы-то Ваську укоротим. Внушу Поздееву: просвещение и прочее… — пообещал Алексис.

Юноши уговорились почистить костюмы и пойти представляться главноуправляющему Ивану Козьмичу. Сойдя с тарантаса у дома, Алексис гордо выпрямился.

— Ты стал ходить важно, как гусь у того гусовода, — рассмеялся ему вслед Лобов.

В конторе Поздеева не оказалось. Алексей Силыч Клопов только одному Алексису велел идти на квартиру главного: «О приезде один доложишься, не велики баре».

Господский подъезд был закрыт наглухо. Алексис распахнул калитку. Тут его осадили собаки; выручил рослый мужик в армяке[169]. Мужик пошел доложить. Управитель велел визитера провести через кухню. Повсюду проникал нестерпимый «дух» от проквашенных сигов[170], запеченных с картошкой. Блюдо лакомое, но Алексис в первую минуту зажал нос. Лишь после он принюхался и, перестав замечать «аромат», спрятал платочек.

Приемную Поздеев обставил: гнутые креслица с позолотой вдоль бревенчатых стен; выше — картины, писанные маслом на листах жести, со временем помятые. Доморощенные живописцы изображали закаты солнца над римскими развалинами или бурю на море. Поздеев свою плотную фигуру держал еще бодро, только черные кудри его были тронуты сединой. Он вышел, удобно устроился в кресле, начал расспросы, поминая, что сам в молодости учился и знает, как экзамены «выжимают» человека.

— Ты-то сухой остался? — спросил Поздеев. Шутливый разговор он мог продолжать часами. Вдоволь настоялся молодой. Поздеев словно спохватился, глянул медвежьим глазом и пригласил: — Да ты чё стоишь? Присаживайся.

И, едва юноша сел, тут же его отправил:

— Итак, пройди к отцу Георгию, начинай по должности.

Алексис внезапно почувствовал обиду, ему представилось, что он — как гусь у того гусовода: погнали хворостиной, и должен вышагивать под барабан, а барабанщик-то на верху положения — Поздеев, с которым ему не равняться. «Я — ученый гусь, и не больше того, и призван учить маленьких гусенят, вдалбливать им в башки верность вере, царю и отечеству».

Выбираясь из дому, Алексис нечаянно попал к парадным запертым дверям.

— Ишь гусь лапчатый! Пошел-ко через кухню, — забрюзжала косая тетка, вроде домовая ключница[171], она преследовала его по пятам: — Ишь рады на тройке въехать!

Приглушенный девичий смех больно кольнул. Обернувшись, Алексис успел заметить подол сарафана, исчезнувший моментально.

«Это — Настя», — догадался он. И еще догадался, что она слышала все вопросы отца и об экзаменах как спрашивал. А в коридорчике снова и снова разливался смех — смех очень звонкий, рассыпчатый.

Алексис сгорал от стыда, ему казалось, что даже его светлые пуговицы пылают, как и щеки. Он разозлился.

XVIII

Управитель задумался и чесал затылок: худые письма привез учителка. Голицын требовал наказания Поздеева по закону, высмеивая отговорки управляющего о самовольной прорубке дороги Спирей (по земле Лазаревых сто восемьдесят четыре сажени, по его лесам тридцать верст), Голицын язвил: «Если крепостной самовольно мог собрать артель более ста человек, то что же тогда означает на заводе управляющий?»

Хозяин под защиту тоже не берет, ругает за неверный ход дела: нечего было выставлять Спирю как посланного для осмотра границ, а сказать бы лучше, что тот границ не знал вовсе и считал себя в своем лесу.

Поздеева уличали в явном разбое, впереди суд. Он глубоко задумался, однако выход нашел быстро: старый рудознатец свое дело сделал — направляющая просека есть, дорога на Кизел будет. Поздеев кликнул Ваську и приказал:

— Спирька там заворовался на лесной прорубке. Отправь его в Пермскую городскую тюрьму, как соседственные владельцы велят. Остальные пусть рубят, как начато: расширять просеку без Спирьки могут. Меня соседние владельцы суду предать грозятся, так и тебе, смотри, отвечать придется. Народу нужна короткая дорога, так вот мужики и своевольничают, им отвечать…

— Разгонять? — выдохнул Васька.

— Не разгонять, а понукать. А ты понукай народ-то, понукай. Так-то.

Васька вспотел, но испуг превозмог и сказал: «Понял».

— Да, скажи Спирьке, что у него зимой человек замерз, а владельцы не могут терпеть зряшнее губительство людей.

Поздеев успокоился. Своевольник наказан, и Голицыну и другим, леса которых пострадали, более с него, с Поздеева, взыскивать нечего. А Спиря пусть сидит, благо в тюрьму господского человека безоговорочно берут, даже не требуют от владельцев ни объяснения причин, ни объявления срока, на который посажен.

Решив Спирину судьбу, Поздеев отправился в «господскую» баню, которую для народа велел построить по мудрому указанию из Петербурга вместо домашних: пусть заводские моются с экономией дров в общей. Сам он «для примера» пошел в первую смену, в которую допустили немногих, фамилии коих известнее.

В деревянных кадках кипела вода — нагревали раскаленными камнями. От прокопченой каменки веяло сухим жаром, пару поддавали мятным квасом. Поздеев повернул спину услужливым доброхотам[172], и те хлестали его в два веника.

Весь красный, с листьями, прилипшими к широкой спине и огромному животу, он через мокрую бороду милостиво улыбнулся Мичурину и Ромашову, из озорства пробравшимся в баню.

«Парни крепкие. Малого хоть поставь, хоть на бок положи — что вышина росту, то и ширина плечей. А и длинный силен… Работники!» — подумал Поздеев и приветил:

— Чай, не знали такой благодати? Из корыта да из глиняного горшка мылись, а тут железные, — кивнул он на тазы, нарочно для случая сделанные. Поздеев поправил на гайтане[173] тельный крест и смиренно