Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Мичурин и Ромашов переглянулись. Мичурин нагишом почувствовал себя равным Поздееву и заговорил дерзковато:

— Тяжело вам париться, Иван Козьмич, ведь экая толщина в вас.

— Господь покарал утробой, — покаянно согласился Поздеев.

— Вам надзирать за всеми владениями орлиным взглядом, а вот естество смотреть мешает: вы ниже брюха, поди-ка, и не видите никогда? — зыркнув глазами, дерзил Мичурин.

— Не видаю, — по-прежнему смиренно вздохнул Поздеев, опустив лицо, и неожиданно спросил: — А вы видите те места?

— Видим, — протянул Мичурин, предчувствуя недобрый поворот.

— Так вы от меня кланяйтесь тамошним-то, — закончил Поздеев под дружный смех всей бани.

— Эх, парку! — крикнул Ромашов, чтобы скрыть смущение, схватил шайку и плеснул на каменку.

А Поздеев, окаченный прислужниками, как победитель, ушел в предбанник одеваться.

— Здорово! — признал Ромашов. — Не каждый так словом огреет.

Чтобы не нарваться вновь на ядовитую шутку, Мичурин и Ромашов задержались в моечной, пока Поздеев «не отбыл».

После бани Поздеев отпивался квасом и раздумывал: «С чего бы наглеть Мичурину? Откуда дерзость в голову забрал? Надо Ваську науськать — не пахнет ли своевольством?»

Тревожное какое-то чувство царапало, а тут, надо же, Наугольный сам прибежал с докладом. На Пожевском заводе Всеволожских[174] полыхал пожар.

«Вот оно! — захолонула душа Поздеева. — Как бы к нам теперь с этой стороны беда не приспела: подпалят по самой малой причине, оборони нас господь», Поздеев передохнул и спросил:

— А в народе что говорят?

— За грехи господь ниспослал…

— Но, но! Грехи-то у всех господ общие. Не след худой толк распускать. Еще лихие людишки возьмут в пример чужую беду.

— Не у нас говорят, у тамошних. Их народишко не охоч в огонь лезти. Пусть господское горит, не опалить бы только свою шкуру. До нужд людишек, поговаривают, были глухи господа…

— Все плетешь не так. Только умер старый барин, а теперь для молодых наследников новое испытание судьбы. Поезжай-ка, разведай истинные причины пожара и что сгорело. О-о! Не поджог ли это?.. Да постой! — задержал Поздеев готового сорваться с места Василия. — Ужо остыну, сам поеду. Хоть господа наши, бывает, судятся, и много нам от этого хлопот, но мира рушить между управляющими не нужно: в приятственном сближении всегда лучше увидишь, как околпачить. Сочувствие в беде для будущих тяжб принесет облегчение, а тебя не высекли бы вместо сближения-то: кто поверит, что такая харя соболезнование может являть искреннее. Тебе в праздник завод соблюдать особо, и в народе никакой вольности и шатания не допускать. Слышишь? Да вот что! Пошли избу Мичуриной Дарье подправить. Пока ладят, негласно присмотришь. Благодетелю более откроется, нежели чем ты по обычаю своему сразу с кнутом пришел бы. Надо лаской, иначе и не узнаешь ничего.

Поздеев все же не поехал, а послал вместо себя Клопова. Ему наказал по деревням Всеволожских раздавать займы, с тем чтобы после десятикратно отработали. Клопову тоже ехать не хотелось, но он должен был повиноваться. Садясь в тарантас, Клопов запахнул азям. Упрямый клоповский волос вылез наружу, кони рванули, и кончик его рыжей бороды заметался по ветру.

«Ну, лиса! Словно лисий хвост следы заметает, — подумал Поздеев, — а не напакостил бы он там!»

Ромашов хохотал. Он хвастал выходкой Мичурина, но Петя неожиданно рассердился:

— Вы бы еще подошли и сказали: «А мы, Иван Козьмич, кружок тайный строим против вас».

— Да чего?

— А вот и то! Меньше надо привлекать внимание. Поздеев башковит и пронырлив, и не сразу догадаешься, через какую щель докопался. Нечего на свой след ставить.

XIX

Настя Поздеева развлекала свою гостью Софи Ревизову. Распахнув ватерпуф[175], она высунулась из окошка кареты. Ее полные чувственные губы улыбались, на лоб спускались завитки волос.

— Что ни говорите, приятно ощущать здоровье. У меня зажила нога, и мне хочется самой бежать, резвиться.

Софи откинулась на подушки и сидела неподвижно. «Волосы на гвозде подвивает», — подумала она о Насте, а вслух сказала:

— Ах, ма шер[176], как можно! Благородная девица должна являть изящество: члены ее изнежены, лицо выражает томность… Возьмите пуховку[177], вы раскраснелись.

Настя послушалась. Толстые слои пудры ложились один на другой. Румянец исчез, щеки стали гипсовыми. Но глаза, широко раскрытые, продолжали сиять, казалось, из-за меловой маски смотрит второе лицо.

Колеса громыхали, летела пыль. На запятках стоял лакей, правда не в ливрее, а в армяке. Хорошо бы еще скороходов[178] пустить впереди. Карета могла катиться в дальнюю дорогу, добрые кони вынесут на высокие увалы, на Уральские горы. Настасью не испугала бы скачка в седле: до столицы так до столицы! Туда и верно надо. Ведь как Софи мечтает: «Петербург! Петербург!»

В Петербурге женихи, а Софи скоро двадцать два, и она засиделась в девицах. Она, наверное, и поскакала бы, но ее уже растрясло, укачало, и она устала от собственной болтовни. Софи родилась в Чёрмозе, потом воспитывалась в Иркутском пансионе для благородных девиц. Теперь они с вдовым отцом гостили у Поздеевых. Ревизов давал за дочерью очень скромное приданое, и сваты что-то не появлялись. Стараясь увеличить свои шансы, Софи совершенствовалась в изящных манерах, кое-что изобрела сама и теперь передавала Насте все свои изысканные ужимки.

Настасья, показывая по сторонам, называла речки, ручейки, заводские строения. Но гостья неохотно отрывалась от пуховых валиков и подкладок. Настя поняла это и перестала тянуть Софи к окну, сама начала расспрашивать о столичных новостях. Софи, удобно устроясь, охотно рассказывала:

— Вы знаете, теперь такие строгости в столице: императрица повелела в благородных пансионах носить панталоны и сама проверяет у девиц под юбкой.

Настасья выехала бы попроще, да отец приказал «обрядить по-знатному»: пусть дивятся гости, пусть знают — катит дочка чёрмозского управителя, ихнему брату не чета.

Громоздкую екатерининскую карету, вышедшую из моды, бросил полста лет назад гоф-ювелир[179], дядя теперешних владельцев, когда единственный раз приезжал на завод. Теперь рессоры провисли, карета сильно тряслась.

Облезлый золоченый ящик прогрохотал по мостику. Софи заметила молодых людей на пригорке. Они сняли шляпы, поклонились госпожам и тотчас продолжали разговор.

Такое — почти дерзость. Степан нахлобучил свою шляпенку, подумав по адресу Софи: «Хватит с тебя и одного поклона». Что эта бестактность относится прежде всего к Насте, он не сообразил как-то.

— Это горный учитель и Десятов, — объяснила Настя и снова улыбнулась Степану.

— Десятов — высокий? — спросила Софи.

— Да ведь оба слава богу, — ответила Настя.

У Степана ворот рубахи расстегнут, опоясался шнурком с кистями; валяная простецкая шляпа всегда набекрень. Он увидел, как двое малышей едва увернулись