Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

это ушедшее детство. Теперь она мечтала о настоящем театре. Пьесы они разыграют на зависть всем барынькам окрестных заводов. Она их пригласит, пусть даже из Перми приезжают. Куда им от скуки деваться, приедут — «девяносто верст не околица». А она уж устроит потеху, и все ее ухажеры насмеются и тогда же наплачутся. Уж ее театр так театр будет, а не какая-либо вечерка, и зазнобу Степанову она не забудет.

Она и пьесу смешную откопала, в которой показывается внезапно разбогатевший невежда-купчик, которого избрали бургомистром[203]. Его жена приспосабливается к знатному обществу, она начинает бить по щекам мужа и всех домашних. Прислуга, которую прежде не били, протестует, а купчиха говорит, что поступает согласно великосветским правилам.

— Роль мужа тебе не дам, пусть Алексис будет мужем, — сказала Настя. — Ты — мой любовник, любовника не бьют. А уж служанками будут Фимка и Грунька. Я, пожалуй, сейчас начну репетировать! Да ведь еще до представления, пожалуй, руки отобьешь: челяди много, я одна, а для натуральности и смеха не надо руку жалеть. Им-то что, стерпят, а вот у меня ладошки каково вспухнут!

Настя залилась смехом, а Степан растерялся. Не было возможности защитить девушек, заступись он, так еще хуже задурит Настя.

«А рука у нее действительно тяжелая, — подумал он. — Откуда мнение о нас с Груней? Не видать Груне счастья, а вот горя через меня хватит немало. О господи! Хоть что-нибудь другое бы выбрала!»

— Васька всех бьет, и тут сплошь мордобой. Копия получается. Погоди с репетицией, дай сначала прочесть, осмыслить, — горячо заговорил Степан и попытался хитростью отвлечь Настю: «Авось совсем забудет». — Взяли бы пьесу, что наши читали, «Недоросль» называется. Вот смеху!

Настя выбор не изменила и дала книгу, из которой он и ого друзья должны переписать в особые тетради роли для каждого лица.

— Я не понимаю, что вы нашли в нем? Верно, у холопа наружность Аполлона, но происхождение! Вам даже разговаривать нельзя с ним, — сказала Софи о Степане, когда выбрали наконец рисунок беседки и Степан с Лобовым уходили.

Лобов до самой калитки не смел надеть картуз и нес его в руке. Степан лихо нахлобучил шляпу.

— Завянешь в таком саду, как эта бледная лилéя, — с усмешкой подмигнул Лобов Степану, показывая на застенчивую красивую девушку с алой лентой на волосах, одетую в белую нарядную тунику[204], перешитую, конечно, из Настиных обносков.

— Их сиятельство Фимушка у нас завянуть не могут, — осклабился дворовый молодец, проходящий мимо. Он тут же кликнул девушке: — Ваше степенство, Евфимия Ивановна, за ненадобностью госпоже пожалуйте сей день обедать в людскую.

Девушка молча склонила голову и ушла по аллейке за угол дома. Вся управительская дворня откровенно издевалась над безответной, величая ее «образованной»: «По-французски — кенарейка, по-родному — неумейка». Свои наряды она была обязана носить всегда, и лишь до полудня, пока барыня спала, Фимушка отдыхала от вычурной одежды в обыкновенной крестьянской рубахе.

«Произноси слога. Знай выпевай для барыни, а про что поешь — не твое дело… Даже русской грамоте научить сочли излишним. Можно ли сильнее издеваться над людьми?» — думал Степан, все круче закипая. Он быстро пошел, от греха подальше, а расплывшемуся в ухмылке Лобову сказал:

— Как мне возле начальства слышать довелось, требуется дополнить ордена на портретах владельцев, личности освежить, и тут же под личностями вывести письменно заслуги. Просись. Поручат, и ты, глядишь, прославишься. Это тебе не Мадонны Сикстинские.

— Правда? — обрадовался Лобов, так и не поняв насмешки.

XXI

Андрей Михалев пришел обедать, сел на лавку и сгорбился: сердце ныло от новых невзгод.

«Еще этот дурацкий спектакль затеяла Наська. Фиму до петли доведет. Дала переписывать роли, перепишем, пожалуй, к морковкину заговенью! Жди! Мне бы хоть роль лакея дали, что ли, так я бы Наське за Фиму влепил: она служанке, а я госпоже за служанку. Вот бы все обомлели, а потом будь что будет…»

Разбередил Андрей себе все болячки. Умчаться бы к маме на побывку. Она спрашивает, как ему живется. Об отце хочет спросить, да стесняется. Сын понимает, но если об отце начнет много рассказывать, так и мачеха встает перед глазами. Не виновата она, а все же разлучница. Поначалу отец сильнее сокрушался, а теперь рукой махнул: ничего не изменить. Молчит и молчит. Андрей уж сам придумает, матери от отца привет передаст, и она просияет.

Эх, не мучиться бы, жить вместе. Вот возьмет верх их замысел, Андрей сведет отца с матерью, а мачеху отпустит с миром… А как бы мачеха доживать стала? Она сильнее матери состарилась. Нет, уж видно, что искалечили баре, то не исправить, а вот дальше нельзя им давать калечить чужую жизнь…

При этих думах не лезли в рот ни шаньга, ни молоко, а тут еще, зацепив сапогом за порог, вошел приказчик.

— Хлеб-соль, — поздоровался Русинов, снял картуз[205] с меховым козырьком, на который недавно сменил извечную войлочную шляпу.

Противен этот истязатель, но надо выслушать, и Андрей встал.

— Нет, нет, так негоже. Невежливо с моей стороны будет, сначала доедай вчистую, а потом о делах, — запротестовал Русинов.

Михалев залпом выпил молоко, и только после этого приказчик произнес:

— А надлежит тебе по указу Клопова отправиться на Купросскую дорогу[206] вместе со Степкой Десятовым. И сочтете, сколько нашего лесу голицынские срубили. Жалобятся на Спирю, а сами рубят. Но вы не принимайте лжи, что наши рубили. Поблажки злодеям не давайте, а то с вас взыщем. Потом Десятову идти на Кизел, там по указанию Чиркова выдумать облегчение работным на руднике: за стеснением воздуха мрут подлые людишки[207].

«Степан живой из Кизела не вернется, они добьются своего», — подумал Михалев, правильно угадав, что за всем этим стоит Чирков, увидевший в Степане нового конкурента возле Насти. Как только ушел Русинов, Михалев побежал предупредить друзей.

— Это дело не пойдет, — сказал Мичурин и сплюнул через зубы тонкой струйкой: — Буду просить, пусть меня пошлют.

Мичурин тотчас отправился в контору, к Шишкину, придумывая доводы для отмены нелепого распоряжения. «Где взяла верх кривда[208], там правда выше возьмет», — подбадривал себя Мичурин.

Старый, как казалось юному Мичурину, приказчик писал у окна. Он не обернулся и не ответил на приветствие. Мичурин потоптался, поскрипел сапогом — только обулся в обновку, — поглядел на сутулую спину, на тощую шею с двумя выпирающими жилами и сморщенной кожей. Шишкин знал дело, Поздеев его ценил, и слово Иваныча могло изменить все. Много раз Иваныч заносил