Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Лобов сунулся было к горловине, но, лишь взглянув из-за спины рабочего, сразу отпрянул. А рабочий равнял завалку по всей печи. Лобов с ужасом глядел на него: сам-то он у того отверстия, казалось, мгновенно вспыхнул бы. Рубашка прилипла к телу, душил намокший шейный платок. Дышать нечем.

— Кричные потеют, а тут вдвое теплее, — с натянутой улыбкой сказал Лобов Пете.

— Нам потеть не с чего: нутро иссохло, — отозвался доменщик и заковылял на кривых ногах, словно покореженных в пламени.

Петя позвал Лобова вниз, где собирались выпускать чугун, что делали два раза в сутки.

— Вы видели, Пьер, там внутри огненный зверь, а не пламя, — заговорил Лобов, обрадованный тем, что вернулась речь, что они спускаются с домны, где опять взвился огонь.

Уставщик ударил длинным пробойником[229] в глиняную пробку на лётке[230], тотчас корка вспузырилась, треснула, и оттуда струя молока полилась, хоть подойник[231] подставляй: чугун потек в изложницы[232]. Литейный сарай озарился мерцающим светом.

— Ну как, вдохновились на изображение страшного суда? — осведомился Петя. — Вот так и работают. Порой батюшка пугнет с амвона[233] искуплением грехов, а наши только отмахнутся: «В аду уже бывали, и хуже не будет».

— А еще у вас мечтают о «духе вольности Гельвеция», — обронил Лобов, скорчив при этом пренебрежительную мину.

— А почему вы так думаете? — вздрогнув, спросил Петя.

— Тут гусовода встретил, он мечтает.

— Надо бы жизнь наших людей устроить, — начал было Петя, рассчитывая и Лобова привлечь к своему замыслу, и гусовода найти.

— Чего уж!.. У них судьба такая, — махнул рукой Лобов.

Петя сразу отрезвел, посмотрел холодно и оценил про себя: «Легко смотришь на рабство! Зря, что ли, я тебе показывал заводское нутро?»

Пока они осматривали домну, в соседнем цехе происходила расправа.

На выделке листового железа день и ночь грохотали три молота весом по пятнадцати пудов: после катального стана листы увязывали в пачки, разогревали добела, и молот бил железо до глянца. Для подъема заслонок у распарных печей[234], для сортировки и переноски листов, для уборки обрезков — всюду приставлены мальчики. Бледные, надорванные работой, они «путались» под ногами и часто совались на синие, еще не остывшие листы. Шум воды в шлюзах, теснота, окрики, грохот и мелькание молотов не только ребят, но и взрослых доводили до исступления.

— Вота вспомните, как святые отроки в огненной пещи спасались. Им хуже было, а в великомученики святым писанием записаны не для сожаления, но для почитания, — говорил приказчик Русинов, отворачиваясь от мальца со страшной язвой ожога на лбу, которая, казалось, еще дымилась: — Ну, ин, не хочешь работать, так рассчитаем.

Для «кормильца» и этой работы добились с трудом, потому он молча обливался слезами и лишь закрывал ожог дрожащей рукой.

— Дай перевязаться ему, — пожалел ребенка Андрей Фролов.

— Ну, ин, перевяжись. С работы я тебя не гоню. Выдюжишь, так мастером станешь, — нахмурясь, согласился недовольный Русинов.

Высокий и жилистый Андрей приставлен к ножницам. Не принесло облегчения труда совершенство ножниц: стали требовать больше. Тяжело тысячу и более листов переложить с места на место, а с Фролова требовали еще кромки обрезать на этих ножницах, им же с Михаилом «доведенных до дела».

Русинов скосил на Фролова недобрый взгляд: «Бунтарь!»

— Взял бы сжег совсем мальчонку-то!.. А мы до полудня, что ли, после рабочей ночи отсюда не выйдем? Все с ног валятся! Урок[235] непосильный, а требуют сверх! — продолжал Фролов.

 — Ты откудова таких речей наслушался? — придвинулся Русинов.

— Ково слушать! У самого шкура клочьями лезет…

— Ишь уши развесили! — крикнул приказчик ближним работникам. — Кои давно не пороты — обновим. Дождетесь! Наперед знайте, из цеха не выйти, пока урок не выполните. Ты, любитель за малых заступаться, а исправен ли сам? Недоделку с тебя взыщем, за каждый необрезанный лист две вицы[236], — пригрозил Русинов Фролову.

— Впору сейчас бросать! — крикнул Фролов. Он остановился возле резного стола, где ножницы чавкали вхолостую.

— Говори у меня! — Русинов замахнулся и ударил Фролова.

— Караул! — крикнул Фролов. Скривив разбитые губы, он бросил в лицо Русинову такие слова, которые в другое время не произнес бы: — Не имеешь права. Не живодерня тебе, а мы не скотина. Да что же, братцы!.. Да каторга легче…

— Эй, поди-ка сюда! — позвал Русинов Коровина, караулящего цех, чтобы рабочие не разбегались. Коровин, свеся длинные руки, подошел вразвалку, в воротах цеха показался Василии Наугольный, за ним — полицейский.

— Смуту выбить надо, чтобы другим неповадно! — крикнул Русинов, показывая Ваське на Фролова.

Коровин обрадованно осклабился во все свое плоское, широкое лицо и сзади ухватил Фролова за локти. Тот стал вырываться изо всех сил.

— Порка христианское смирение укрепляет, давайте его в мое правление, — сказал Василий.

— Чего еще! Тут наглядно отдеру, чтобы другим поучение, — не говорил, а лаял взбешенный Русинов.

Коровин и полицейский повалили Фролова, прижали голову, руки и ноги, а Русинов, поискав дикими глазами вицы и по найдя их, схватил пучок длинных обрезков от железных листов:

— Вот славные розги!

— Ты знаешь ли, почему рабочая рубаха сзади до пояса? — спрашивал полицейский, расторопный мужик в армяке, и сам объяснил Фролову: — Спереди длинна, чтобы на коленях портки не рвать, сзади коротка, чтобы стегать не мешала.

— Она — как фрак господский, — хохотнул Васька, — только у тех спереду коротко, сзади длинно, потому, говорят, дворянское сословие сечь неспособно, дескать, нельзя. Носил бы фрак-то!

Прислужники весело переговаривались, а Русинов исступленно стегал. Острые полосы со свистом рассекали воздух, на рубахе выступила кровь, крики Фролова перешли в стон. Потом он затих.

Лобов едва держался на ногах. Он рад был избавиться от осмотра. Петя видел это, но все «вразумлял» и вел дальше.

— Зайдемте на фабрику. Здесь полегче, — пригласил Петя.

Они вошли и сразу увидели людей, сгрудившихся у резательного стола.

Ножницы чавкали вхолостую.

— Искалечило? Руку отсекло? — догадывался Петя, быстро подавшись вперед.

— Однако хватит, — остановил Русинова Васька, косясь на Лобова, человека неизвестного звания.

Тут Петя понял, что не руку, а жизнь потерял человек.

Истерзанное тело распростерлось на полу. Васька Наугольный велел своим людям волочить Фролова в госпиталь. Тело тотчас положили на рогожу и понесли. Сквозь рогожу капала кровь.

Тут ножницы, чавкающие вхолостую, остановились: кто-то догадался закрыть шлюзы, чтобы отвлечь палачей от Фролова.

— Чего? Почему встали? — забеспокоился Русинов. Они с Наугольным побежали к водобойным колесам.

Петя с перекошенным лицом выскочил из цеха. Он был бледен. Он столько уже