Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

«Уголь перевозится в заводы и сметывается[209] в открытые кучи. Когда же зима бывает снежная, а лето дождливо, тот уголь, перемешиваясь с первым и намокая от последнего, теряет свою силу при употреблении оного…» Дальше дело не шло.

«Эк ведь! Слово скажет, как чугун в форму вольет, а начал писать и увяз, подобно мухе на липкой бумаге, — подумал Мичурин. — Где смысл? Одни обороты сочинения. Не зря мы риторику учили».

«…Паче[210] же, оставаясь по недостатку прудовых вод наличными нередко года два–три, а паче при продолжительности ненастной погоды уголь тот быв, так сказать, проникнутый влагой…»

Не дописав фразы, Шишкин отложил перо и обеими руками скреб за ушами, совершенно не обращая внимания на Мичурина.

— Правильно! — гаркнул Мичурин.

Иваныча передернуло от испуга, он резко повернулся:

— Кто таков? А, это ты… Чего надобно?

— Когда уголь мокнет и в глыбы смерзается, жару от такого менее. Надо сараи… — Мичурин замолчал, смущенный тем, что напугал мастера и, пожалуй, провалил дело, за которым шел.

— Чё надо? Чё юлишь?

— Охота подтвердить руками, что познали умом.

— И дружка выручить? — проникновенно усмехнулся Шишкин.

— Да как же, Александр Иванович, кровная обида: вместо нас посылают. Чем Степка выслужил отличие? На Кизеловском руднике задохнулись шахты, так посылают Степку Десятова. Он в деле несведущ, беду не отведет, а рудник низведет в горший[211] упадок. А мы, значит, в стороне обтирки[212]? Зачем учились?..

«Верно! От намокания в угле жару мене, потребны сараи… Ишь, шельмец, как в одно слово вложил мое писание», — подумал подобревший Шишкин.

— Пошлите меня, — твердил Мичурин. — Десятов не горщик, не механик. Видано ли дело! Степке шахту губить, а мы на разных посылках… Я тот рудник «Малинку» знаю. Его рудная жила — вечерняя, сиречь[213] лежит на запад, поперек полуденника, тож[214] меридиана. Рудник разведан сначала шахтою, потом отлогими по лежачьему боку[215] гезенгами[216], а от них по слоям известняка горизонтальные выработки. Ниже двадцати сажен стеснение воздуха не допускает горение свечи. Горщиков рвет. От угару гибнут. То можно исправить, Алесандр Иванович, за меня молви слово.

«Умнее тебя головы сложили… Легко сказать — „исправить“».

— Александр Иванович, разрешите сказать, — просил Мичурин.

— Говори, — разрешил молчун.

— Можно воздух надувать поршнем генерала Саблукова[217]. Прибор испытан на Чигирском руднике, имеет деревянные приводные трубы. Приводится в действие силой одного человека.

— Откуда тебе известно? — изумился Шишкин.

— От учителя получил знания, а сказано о машине в книге «Горный журнал, или Собрание сведений о горном и соляном деле с присовокуплением новых открытий по наукам, к сему относящимся»[218]. Я чертежи машины наизусть помню… Вот бы еще («держись, Чирков») горение дров применить в доменных печах. В заводе господина Фока выплавляют руду дровами, и какими дровами! Хлам один! Печи там делают выше, а дрова сплавные[219] идут. Еще бы наладить подъем руды конными машинами: ручным-то воротком с тридцати сажен мешкотно[220] поднимать… Новые бы руды искать… в Губахинских пещерах железо добывали еще до хана Кучума[221]… Там, поди, новые залежи есть…

— Ну, — прервал Шишкин, — все сказал?

— Все.

— Брысь отсюда!

Мичурин поклонился и вышел. Он разглядел за напускной строгостью одобрение и понадеялся, что Иваныч будет добиваться замены Степана, и Чиркову и Ваське не удастся загнать ого в шахту, от которой сам Васька чудом спасся. Однако успешны ли будут хлопоты, угадать трудно. «А шахта „Малинка“ — орешек не прост, недаром от него открещивается „могучий“ делатель Чирков», — подумал Мичурин, и тем сильнее захотелось заняться гиблой шахтой: может, оценят его старание правленские чурбаки[222]!

XXII

Лобов, все еще не назначенный к художественной работе, гулял по заводу. Низкими казались прокопченные строения фабрик и кузниц. «Такую „живописность“ для Петербурга рисовать?» — глядел художник пренебрежительно на приземистую и темную постройку.

— Что тут помещено? — спросил он у молодого человека, который проходил мимо и приветливо взглянул на него.

— Наша фабрика, — ответил юноша, с поклоном приподняв шляпу.

— Страшна! Ворота словно в чистилище ведут.

— Вид развалистый, но пригляделась нам, не как приезжему.

— Я не больно приезжий, ранее жил в Полазнинском заводе, живописи учился в Усолье, — представился Лобов, боднув лбом и шаркнув ножкой.

— А я — Пóносов! Обучаю в горном классе…

— Горный класс?! — недоверчиво воскликнул Лобов, — Ранее тут преподавали лишь арифметику и закон божий. Это у Строгановой металлургию и горное дело изучают. Потом на практику едут в Саксонию.

— Названные предметы и у нас преподают, а практика чище саксонской. Можете вдохновиться. Пройдемте, — пригласил Петя.

Они вошли в низкий, наполненный гулом кричный цех[223]. После уличного света Лобов видел только пылающие пасти печей.

Вот раскаленную добела болванку подали на ковку. Искры летели из-под молотов, прожигали намотанные на руки тряпки; при блеске измятого куска железа быстро двигались охваченные жаром люди, они отворачивали опаленные лица, берегли воспаленные глаза без ресниц. Проковав, болванку сунули в печь, захлопнули дверцу, и сразу стало темно, будто наступила ночь. Вдруг снова замелькали молоты над другой крицей.

Лобов так и застыл у порога. Подле него остановился рабочий. Бороденка реденькая, взгляд тяжелый; дыхание со свистом, словно скрипят ребра и выпершие ключицы. По телу работного струился пот. Лобов смотрел на него с испугом. Петя понял, что новичку худо, и позвал его:

— Пройдемте на самую основу завода.

Не успел Лобов отдышаться, как оказался возле домны. Крутились водобойные колеса, качались коромысла воздуходувки. Шум машин делал разговор невозможным. И тут, при свисте и вое фурм[224], спал рабочий с истощенным лицом. Петя прокричал Лобову:

— Глохнут, хоть в ухо стреляй… Измотались, спят на ходу!

Уставщик[225] разбудил рабочего, знаками что-то приказал ему.

— Завалку[226] будут делать, пошли наверх, — в самое ухо Лобова вновь крикнул Петя.

По наклонному въезду они поднялись на домну. Выше только пламя рвалось. Казалось, вот-вот красные языки слизнут шатер над домной. Молодых людей словно придавило жаром, возвращенным из-под крыши.

Прокопченные доменщики короб за коробом сыпали древесный уголь на колошник[227].

— А уголек не тот! Без малого в пепел пережженный и мягок. Звонкий надо: домна не самовар.

— Да чем беспокоитесь? — сказал Лобов, тревожно озираясь.

— Мы хотим, чтобы больше леса не трогали. Вон все горы оплешивили. Пусть жгут коксус[228]: из земли уголь, вон его