Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

людей было слитно, хочу учтивости, взаимного уважения, в трудолюбии забвения самого себя». Это — пароль на узнавание своих при встрече. Один начнет, другой обязан договорить: «От чего и рождается любовь к отечеству».

— Скорее, из любви к отечеству выходит забвение самого себя, — перевернул Федька, затевая спор с Ромашовым.

Но Ромашова поддержал Петя и ответил Федьке:

— Слова «От чего и рождается любовь к отечеству» не означают причину рождения любви к отечеству, тут сказано, что и слитность в обществе людей, и учтивость, и взаимное уважение, и в трудолюбии забвение самого себя — все это, вместе взятое, слагает любовь к отечеству.

— Если есть любовь, то из чего бы она ни составлялась, должна выразиться в самозабвении и внимании ко всем другим, — пробурчал Федька более для того, чтобы с честью отступить.

— Как мы уже читали и могли понять, а далее и сами развили, счастье и достоинство немыслимы без свободы, а свобода не может соблюдаться без долга и обязанностей, иначе это и не свобода, а новое рабство у распущенности, — настаивал Петя.

Они утверждались в направлении к созиданию основ тайного общества, теперь уже определенно называя свое содружество Обществом освобождения, а для скрытности себя именовали «братьями вольности».

Ромашов составлял правила, которые как обручи должны держать все общество, быть основой основ. Михалев ему помогал. Ромашов защищал от шуточных нападок свою честь и утверждал:

— Без правил не может быть сообщества. Как без правил ему строиться и содержаться?

Ромашова поддерживал Степан. Работа с деловыми бумагами научила его вдумчивому отношению к жизни. Занимаясь делом, он и говорил-то мало и как-то при случае оправдал свое немногословие:

— Речь человека — дар божий, и нельзя его растрачивать попусту. Другой мелет языком без передышки. — При этом он посмотрел на Федьку, который говорил больше других.

— А что людям посулить? — был один из первых вопросов Федьки.

— Людям посулить можно то, что можешь дать сейчас. Нету, так и сулить нечего, — ответил Степан.

Ромашов, советуясь с Михалевым, назначал казнь за разглашение тайны и предательство; определял роль префекта[242], советников, секретаря, которых должны избрать: советникам советовать; секретарю вести переписку с другими членами общества в отдаленных местах, причем писать на особенном тайном языке; казначею хранить казну.

— Если казна будет, — заметил Мичурин. Но ведь он всегда высмеивает. Ромашов готов сделать первый взнос, и казна будет.

Ромашов много раз утверждал, что по поводу создания тайного общества и по каждому выбору на должности будут написаны акты, но в последующей спешке «акты» так и не были составлены, остались лишь упоминания о них.

Ребята спорили, а Петя любовался — дело само идет.

Он как-то подумал-посомневался: «Не ради ли своих слез о людях подговариваю ребят к риску всею своею жизнью?» И тут же ответил себе: «Но я не кладу себе в утешение их горе. Нет, им самим жить и для себя добиваться счастья: в служении другим их общее счастье».

Алексиса смутило требование горняков писать с ними бумагу, он даже посоветовался с братом-чертежником.

— Пиши, бумага против приказчиков, — успокоил чертежник, которому Петя еще не говорил, как изменились взгляды ребят на цели будущего общества.

— Ладно, выправлю бумагу, иначе будут упрекать, что струсил или зазнался, — сказал Алешка брату.

В самом разгаре составления воззвания Настя потребовала пьесу. Пришлось собраться для переписки ролей. Книжку с пьесой и тетрадки согнутой бумаги положили на видное место: спросят, зачем пришли, так причина ясна — велено переписать, а сами занялись старым делом.

Мичурин в училище привел огромного дворового пса Полкана, грязного, в лишаях и расчесах.

— Зачем? — удивились ребята.

— По случаю пьесы: Наське постельная собачонка по знатному положению необходима совершенно. Другой пес представлять в спектакле побоится, а этот за куском куда хочешь пойдет, и блох у него целый полк.

Мичурин представлял, как блошливый пес и Настя чешутся вперегонки, ребята покатывались от хохота.

— Чиркову Настя определила роль мужа, которого бьет. Вот будет сыт рукоплесканиями по щекам и представлением на сцене заслужит признание публики, — уточнил Мичурин.

— Я не против спектаклей, — сказал Петя. — Только Настю надо склонить на иной выбор, который бы шел к нашим целям-замыслам.

— Товарищи-друзья, — сказал запоздавший Михалев, и все обратили внимание на его несчастное лицо. — Товарищи, Фролов-то умер.

Сразу исчезли улыбки.

— Вот так пьесочку имеем в натуре, — протянул Федька.

— Да-а, если показывать, то одни живые картины с мертвым Фроловым, со Спирей за решеткой, с калекой Николкой и толпой замученных девчат, — растерянно произнес Мичурин.

— Или мне снова все беды перечислять, или каждому из вас напоминать его несчастья, — заговорил Петя. — Да и так уж беды всех людей в тысячу узлов свились. Действовать надо!..

Книгу с пьеской уронили на пол и забыли о ней. Приготовленную для ролей бумагу расхватали; будто ураган ворвался, и, не держи ребята руками, листки разнесло бы вихрем. От порывистых нажимов перьев листки шевелились и шелестели. Все шестеро с воодушевлением принялись составлять «положение об организации общества» и «соображения к воззванию».

Мичурин часто спорил, ядовито иронизировал над будущей участью общества и членов его. Ромашов и Михалев без оговорки соглашались с Петей. Федька ворчал, бубнил и усердно, размашисто марал по листу, кляксил и говорил, что «перо не выдерживает напора чувств».

«Восстановить свободу! Других слов и не надо!» — написал Михалев и поскромничал:

— Я наперво черкаю, вы после посмотрите.

Потом Михалев пустился уверять, что он один куда хочешь ринется, пойдет на любой подвиг. Но тут же сразу и признал, что действовать надо вместе со всеми. Думал он, конечно, что им стоит только взять власть, так сразу все образуется и пойдет жизнь, полная до краев. Вот ведь какое им дано начать большое дело, потому должно стараться как можно больше своих трудов отдать для других.

Степан писал, сосредоточенно нахмурив лоб. С первых слов он призывал ожесточенно драться за хлеб, за освобождение от непосильной работы на заводчика, за свободу всеобщую, именно всеобщую, для всех доступную и равную.

На бумагу вылилось все, что наболело в душе. После Алексису даже жутко стало читать: бумага призывала к бунту против всяких властей.

Лишь по данному ранее обещанию Алексис согласился выправить бумагу — ведь сколько кичился, что он из всех самый грамотный, может исправить все ошибки и сгладить обороты. Он тянул день за днем и говорил, что ему, чтобы не путались вставки и исправления, всю бумагу приходится переписывать заново. И он действительно все листки бегло перебелил.

Ромашов тем временем готовил чернила «для вечности письма»: в чернильницу наскреб ржавчины