Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

подписывай, будешь примус интер парес — первый между равными, — сказал и, как заклинание, добавил: — Будь Радищевым и «не бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ниже самой смерти».

— Да оставьте вы эту затею! — воскликнул Алексис, испуганно думая: «В основу положили цель бунта…»

Чтобы сейчас выйти из положения и окончить пугающий разговор, он сказал Пете:

— Я и согласен с вами, но умело держать язык за зубами тоже полезно. Полная откровенность суждений, по мнению наказующих, будет непозволительна, и накажут нас без пользы для тех, о которых печемся.

Подписать воззвание Алексис наотрез отказался, назвав его надоевшим упражнением от безделия.

Полагаясь на будущее развитие общества, когда молодой коллега увидит успех дела, сам попросится и все равно будет с ними, Петя отложил разговор и только постращал с усмешкой:

— Ты писал, на черновом твоя рука, так что не отпирайся.

Алексис надеялся, что со временем ребята все забудут, но и боялся ответственности. Лишь впоследствии он вздохнул с облегчением, когда узнал, что черновик, написанный его рукой при перебеливании, с которого переписывал Ромашов, Петя уничтожил. Клочки, что Алексис оставил у себя (Пете он сказал, что они сожжены), были не его рукой написаны, и поэтому ему, Алексису, можно меньше бояться за себя: эти клочки докажут, что не он писал.

Посмеявшись над испугом Алексиса, Петя сказал друзьям:

— Думает, мы одни. Деспотизм повсюду, и он повсюду вызывает протест. Найдутся еще смелые люди. Мы их откроем при обмене мнениями. Смелых людей будет все больше, и наша возьмет.

Настю, Груня едва дождалась сумерек и прибежала к бабушке Наталье.

— Баушка, не осуди ты меня грешную. Запал мне на сердце Степаша дорогой. И что-то теперь будет нам, несчастным? — сказала она, припав к плечу старушки.

— Сама не знаю, милая, увижу ли я его, дождусь ли свиданьица ранее смертеньки. Вы — молодые — свидитесь, а мне пора местечко на погосте[258] отаптывать.

— Ой, не говори так, баушка!.. Лишь бы не отворотилось его сердце к злой разлучнице… Молись за него, баушка, а я скажу слово приворотное. Можно?

— От чистого сердца можно, — согласилась бабушка, только предупредила Груню: — Ты боком стань к иконам-то, заговор-то маленько стороной пусть идет.

— Дым ты мой дымочек, дым ты мой кудрявый, как Степан, — звонко выговаривала Груня. — Ты лети, этот дымочек, в чистое поле, за широкое раздолье, разыщи, этот дымочек, раба божьего Степана, запади, этот дымочек, ему в ретивое сердце, в буйну голову, в легкие, в печени, чтоб не мог бы он без меня часу часовать, минуты миновать, ни запивать, ни заедать. Крест в губы, замок в зубы, уста в печать. Веки-навеки аминь!

Ни одного слова не перепутала Груня, можно надеяться, будет, как просила.

— Баушка, а не случится ему худо? — вдруг встрепенулась она с тревогой.

— Нет, касатка.

— А и что я спрашиваю, что приговариваю! Будет понапрасну тосковать подневольный человек. Отяжелит ему душу мое приворожье. Не нужно, не надо! — воскликнула Груня и разрыдалась на плече у старушки.

— Время идет, старые к земле клонятся, молодые крепнут, — улыбнулась бабушка. — Придет час — свидитесь. Береги свои девичьи мечты-надежды, касаточка[259] моя быстрая.

— Вот и Степан меня быстрой назвал, только рыбкой…

И Груня поняла, что к бабушке Наталье шла она не приворотный заговор читать, а слышать от нее слово утешения, побывать в избе Степана, подышать воздухом, которым он дышал. И тихие слезы, когда и грустно и сладко томится душа, когда словно утихнет боль, — тихие слезы катились из глаз Груни. Она думала, что бабушка не замечает их, слезы капали на морщинистую руку. Другой рукой бабушка молча гладила Груню, понимая, как той необходимо выплакать молодое горе. Для Груни в будущем просвета не было.

Надёха застала как-то Груню у бабушки и залюбовалась: «Вот бы невестка-то мне! Лучше и не сыщешь!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Черная напасть

I

Далеко до Питера, пока доскачешь — табун лошадей переменишь. Но все же карета уральских путешественниц втянулась во двор Армянской церкви на Невском. У сестры Лазаревых, по мужу Деляновой, поселились девицы.

В коротком платье и длинных панталонах, завитая «а ля анфан»[260] (всю дорогу закручивали локоны на папильотки[261]), Настя насмешила тучную Делянову. Девице нужно было срочно сменить некрасивый капор и салоп[262] из толстенного домотканого сукна. Делянова велела стереть слой пудры, глухо закрывающий лицо, и похлопала девушку по румяной щеке.

В первые же дни по приезде Настя получила из мастерской мадам Белью корсет и длинные чулки модного цвета «влюбленной мухи»; у мадам Сишлер, «парижанки», выбрали шляпу и перчатки за локоть; Насте спешно сшили платье; новые узкие туфли сильно и непривычно жали широкую ногу. Она нарядилась по моде и очень понравилась молодому барону Корфу, которого позвали развлекать девиц.

Корф, то и дело вставляя в глаз монокль, рассказал, как у Вяземских Гоголь читал новую пьесу «Женитьба» и все помирали со смеху, а после объявили о сенсационном обручении Авроры, первой красавицы столицы, с миллионщиком Павлом Демидовым[263]. Фатоватый[264] барон раз двадцать повторил Насте:

— Смешно! К чему это я? Что смешно? Ах, да! Читал Гоголь, и предложение Демидова последовало после «Женитьбы». Ха-ха! — Корф был рад сочиненной им остроте — обручение после женитьбы, — такое «бон-мо»[265] вряд ли придет ему в голову когда-нибудь еще.

Корф был начинен новостями, словно пирог горохом. От него Насте довелось услышать много историй с «кипением страстей». Он питал особую любовь ко всему загадочному и «леденящему» кровь. Тут и несчастная любовь — юнец и престарелая дева покончили с собой, потому что родственники не дали благословения на этот неравный брак; тут и балаган, сгоревший на масленице, как сообщила «Северная пчела», при «удивительном порядке благодаря полиции», которая до прибытия пожарных отгоняла от горящей постройки тех, кто пытался тушить пожар. По этой причине из пылающего балагана никто живым не вышел, и сто двадцать шесть душ и ныне витают по ночам над темной Дворцовой площадью. И самая новая сенсация — убийство чиновником Павловым действительного статского советника Апрелева, соблазнившего девицу Павлову, — прямое предначертание: «Апрелев убит в апреле».

Насте уже казалось, что кипучая жизнь столицы каждую минуту наполнялась изменами, похищениями, трагедиями влюбленных. Ее особенно поразило усыновление голландским посланником офицера Дантеса[266], имеющего живых родителей. Вдруг и ее судьба внезапно изменится в этой