Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Бенкендорфом, Иван Лазарев написал ему слезное письмо, в котором жаловался на подрядчиков, обирающих его, и просил призвать купцов к порядку (он рассчитывал, что купцы с перепуга снизят цены, но купцы сами не раз обводили Бенкендорфа вокруг пальца).

Иван велел Степану срочно отнести это письмо графу Бенкендорфу, если не застанет дома, искать его в Третьем отделении и вручить только в собственные руки.

Степан, прогуливаясь, сделал круг по городу, потом побывал на Малой Морской в доме Аша[289], где Бенкендорф снимал квартиру. Графа дома не оказалось, и Степан пришел к Третьему отделению на Мойке. Перед Степаном был особняк Таля[290]. Чугунная решетка, украшенная литыми венками и гирляндами, отделяла усадьбу от набережной. За оградой виднелся ухоженный сад; у открытого подъезда на часах стояли гиганты в гвардейской форме.

Еще дома Степану объяснили дорогу, дескать, Третье отделение там, где помещался ранее Английский клуб, а после клуба «Театр Мира и панорама быстрое путешествие»[291].

«Теперь здесь не та „панорама“, но в быстрое путешествие отсюда легко угодить. Как бы меня встретили, кабы знали о нашей затее?» — думал Степан, косясь на внушительных часовых. Он вошел в подъезд, ему никто не препятствовал. Рыжий служитель с перебитым переносьем указал Степану, как пройти к его сиятельству.

У Бенкендорфа на заплешине остался чуток белокурых и седоватых волос; маленькие усики и редкие бакенбарды украшали его худенькое, все испещренное морщинами лицо. Его сиятельство стремился увеличить свой капитал и постоянно встревал в коммерческие сделки. Всегда прогорал, но все же верил, что удача придет. Именно это обстоятельство обеспечило Степану прием.

Найдя в письме лишь просьбу, а не деловое предложение, позволяющее отыграть старые убытки, Бенкендорф все же улыбнулся Степану и пообещал:

— Иди, любезный, мы вас не забудем.

«И то хорошо» — иронически подумал Степан и произнес с понравившимся графу поклоном:

— Надежду питать будем, что в случае чего ваше сиятельство не оставит нас без внимания.

В конторе при Армянской церкви Степан писал, не разгибая спины, — его поражало обилие сутяжных дел[292]. Как обычно, до позднего вечера продолжалась работа. Наступила уже ночь. На противоположной стороне Невского лаяли сторожевые собаки, привязанные к запертым лавкам Гостиного двора, а Степан все писал. Наконец он распрямил спину и вышел из конторы к воротам глотнуть свежего воздуха.

Воздух был прозрачен, и небо чистое, а дома и церковь стояли какие-то странные: с неба лился рассеянный свет, и отсутствие теней делало невесомыми каменные громады.

Невский пустынен, лишь быстрый экипаж промчится да редкий прохожий не спеша бредет по середине проспекта.

Степану нравился дневной Невский. В первые дни, находясь в самом центре столицы, он с любопытством наблюдал за людным проспектом. То гувернантка[293] переводит цепочку своих воспитанников там, где ей вздумается, конечно по кратчайшему пути; торговцу вернее идти по середине улицы: с какой бы стороны ни позвали, все быстрее подставит покупателю свой лоток; няньки с ребятенками на руках стоят на мостовой, благо гладка деревянная брусчатка[294], и наговориться не могут; проедут группы всадников на конной прогулке. По всему проспекту два ряда деревьев, сплошь посаженных вдоль домов.

— По деревне скучаешь? — спросил дворник.

— Пусто как-то, — ответил Степан, протянув руку к проспекту.

— Пусто стало, — согласился дворник. — Ранее, как веревки меж деревьями натянут, бельишко навешают, так и другой стороны не видать. Запретили строго. Я еще на посылках бегал мальцом, тогда запретили. Теперь, верно, пусто.

Степан вернулся в контору, дописывать срочное «извлечение»[295] из дела по иску наследников Пембы. Истерзанный, изголодавшийся старик-поверенный получил наконец доверенность из Константинополя, только бы составить прошение о признании мировой сделки, но Иван новым крючком затянул дело, настрочив опровержение по «Арменотулу»[296] и «Титулу фиты»[297].

«Любопытно, наши ограждаются законами чужеземными, а иностранец хочет получить по законам российским», — подметил Степан.

Утром с «извлечениями» и переписанной жалобой на константинопольца бегом погнали Степана в Сенат, где он встретил канцеляриста, за плату снимающего копии со всех бумаг по судебным делам против Лазаревых. Этот словоохотливый жулик в две минуты рассказал и о помещице, которую за убийство крепостной девочки-служанки наказали лишь церковным покаянием; и о поручике Раевском, осужденном за ложный донос на существовавший будто бы заговор против правительства.

Степану сначала показалась безразличной судьба доносчика, а потом он вздрогнул от мысли, что заговор, наверное, был на самом деле, а Раевский, спасая других, повернул дело на ложный донос, лишь одного себя обрекая на смертную казнь, а где-то остались его единомышленники — верные сыны отчизны.

«Где бы найти знавших Раевского?» — подумал Степан, вытер испарину со лба. А писец сунул в руки бумаги для передачи, показал на дверь столоначальника и сразу, как таракан, исчез меж тесно стоящих в коридоре шкафов. Не спросишь более его.

Степан вошел. В комнате сидели два чиновника. Один был чрезмерно волосат, у другого череп напоминал глянцевую желтую дыню. Степан не знал, к кому из них обратиться. Выручил лысый, начальственно протянув руку. Степан подал жалобу.

— Почтеннейший от Лазаревых. Ох-ох, старое дело, новые задержки! «…За пропущением законных о давности сроков… потеряла право на наследство… для ограждения отечественных капиталов от вывоза должен протестовать…» — бегло читая, пробормотал лысый и спросил: — Я уже не помню, имела ли Пемба, свояченица Лазарева, право делать завещание?

— Имела, — тотчас откликнулся волосатый. — Она это право имела с двенадцати лет, а тут ей четырнадцать, и она уже замужем.

— По «Арменотулу» пятому число свидетелей при составлении завещания должно быть семь, — снова завел лысый.

— По сорок третьей новелле[298] императора Льва Мудрого[299] достаточно трех в местах, где редко можно встретить честного человека, — парировал волосатый.

— Ну уж это вы того! По-вашему, Павел Васильевич, Российская империя являет место редкости в честных людях? Пора обернуться к законам российским, иначе государя могут разгневать ссылки на «Арменотул», новеллы Льва Мудрого и «Титул Фиты».

— Уважаемый Никодим Петрович, императрицей Екатериной Вторыя даровано переселяющимся армянам управляться по своим законам.

Чиновники еще поспорили, после намекнули на новые расходы по длительному хранению большого количества дел. Степану стало ясно, что поверенный старик из Константинополя будет долго еще голодать и ждать.

— Пусть ваши пишут из-за границы, — предупредил дома Степан старика, — тогда дело, может, двинется сколько-нибудь.

— Спасибо, молодой эфенди[300], у тебя сердце открытое, с таким сердцем ты будешь угоден и нужен людям, — поблагодарил растроганный старик поверенный.

III

В Чёрмозе пришло время заводского праздника в честь тезоименитства