Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Ты прямо говори, Александр Иванович, тебя совращают или ты сам подстрекаешь к непотребным речам?

Шишкин качнулся, придерживая грудь. Невыносимой болью отозвалась мысль о том, что он, видно, невзначай стал предателем.

— Что ты, Алексей Силыч, напраслину плетешь? Никаких разговоров не знаю. И оставь ты меня в покое, человек я больной, — ответил Шишкин.

Но от Клопова не укрылась секундная растерянность приказчика, которая говорила, что тут дело не просто и за пьяной болтовней Коровина что-то есть. Клопов решил вести тайное наблюдение, а пока успокоил Шишкина:

— Ну, все оставим при себе. Я не передатчик, вот те святая икона! — Клопов перекрестился. — Но и ты ни слова не молви. Не было ничего, не говорили мы. Не хочу, чтобы надо мной смеялись. А ведь в случае чего я, как член правления, более твоего отвечаю перед властями. Так ты уж слово держи, не выдавай, смотри, никому по проговорись.

Ничего не подозревая о розыске Клопова, Петя шел из школы. В проулке, где стоял дом Бойковых, он увидел Груню с ведрами на коромысле. Улыбаясь, он взглянул на ее грустное лицо.

— Как живем. Груняша?

— Помираючи живем, наша жизнь — одно прискорбие…

— Что так?

— Замуж собирают, сулят, слышь, Коровина вместо Сеньки…

— Не бывать тому! — крикнул Петя.

— То и не бывать, коли петлю на шею, — отозвалась Груня. Слеза покатилась по ее щеке, и она не чувствовала ее.

— Скоро станет так, что не сможет такое случиться… Не плачь!

— У нас наружу все выплакано, внутри слезами обливаемся…

Груне было ясно, что не видать ей Степана, и, вновь заговорив, она попросила Петю:

— Отпишите ему мое благословение, пусть живет без горя.

В грустной задумчивости Петя поднялся к себе в светелку, выгороженную на чердаке. Летом тут хорошо заниматься одному, вдвоем с товарищем — еще так-сяк, а уж втроем и не поместиться. Окно в дощатом фронтоне[312]. Напротив дверка на чердак; у стены — топчан, а половину пола занимает люк, через который с лестнички попадаешь в светелку.

Кровать у Пети спартанская, с холщовой подстилкой поверх голых досок. Не пышна перина. Как раз закаливаться и воспитывать себя в суровых условиях, приучаясь к лишениям. Он уже мог заставить себя в любой момент подавить все соблазны и засесть за серьезные занятия. Всегда чувство победы над собой приносило удовлетворение.

Он посмотрел в окно светелки. Низкое небо навалилось со всех сторон, рваные лохмы свисают до земли (вспомнилась «хвастушка»[313]: «У нас небо пониже, так и дождь погуще»). Дождь затяжной, осенний, долгий. Перемокла пожухлая трава, и только мох в щелях тесовой кровли сарая от сырости засветился яркими зелеными брусочками. Был он в засуху серый, теперь сияет изумрудом. И только эти зеленые огоньки веселят глаз. Сквозь вату облаков доносится размеренный, грустный благовест[314] храма.

На улице пустынно. В церковь одиноко бредет старуха, опираясь на палку и трудно переставляя ноги. В поисках съестного легко пробежала собака с подтянутым от голода брюхом.

А в светелке раскроешь книгу и уносишься в неведомые края! Была бы только свеча. После чтения охватывает нетерпение — скорей бы круто изменить все вокруг. Так бы и побежал на завод, в рудники, схватил бы приказчиков за шиворот: «Да что же вы делаете с народом!» Но опомнишься тут же: «А с чем приступишь к Поздеевым? С голыми руками? Не велика наша сила… Надо народ плотить[315], подготавливать свободомыслящих. Вот тогда!..»

Петя утешал себя предстоящей поездкой в Пермь: там люди примкнут, оценят, одобрят, и пойдет их идея за границы лазаревских заводов. Ведь если их робкие начинания обогатятся в умах мыслящих людей, как руда в обжиге, то станут они еще более яркими и зовущими. Все должны пойти под знамена их заводчины[316]. За Пермью пойдет Сибирь вольная, а за Сибирью, как родная сестра, — вся Россия.

Под осенним небом у окошечка своей светелки Петя размышлял еще о том, что едва ли у него в жизни будет любовь. Могла бы быть к Груне, если бы не Степан. Но, даже полюби он другую девицу, так жизнь-то его направлена по терниям[317], не сможет он лелеять жену и вырастить кровных деточек… «Свой нераспустившийся бутон любви, — как всегда возвышенно думал он, — положу на алтарь борьбы ради общего счастья, отрешусь от всех радостей жизни!»

Стемнело, а Петя, трогая струны гитары, напевал. Все сидел в своем мезонинчике[318] и грезил о победе их дела.

Вдруг вспомнилось недавнее столкновение с Коровиным в разливочной палатке. Но он тут же отмахнулся от досадной мысли: «Ничего Коровин и не слышал… Ребят не тревожить, не отпугивать… Да никто и никогда не проникнет в нашу тайну!»

IV

Петя помнил слова Лобова о вольномыслии гусовода. Он познакомился с отставным прапорщиком. По первому слову выяснилось, что гусиный бред отставного далек от идей общества. Однако дом Ермашева, в котором Ромашов предполагал «тайники старины», удобно было использовать для встреч, не вызывая при том ничьих подозрений.

Ребята восхищались гусями, хозяину это нравилось. Накормив «рать» и отложив барабан — он когда-то действительно был барабанщиком лейб-гвардии[319] Московского полка, — Ермашев начинал вспоминать прежние времена, но из осторожности говорил не о себе, а как бы о ком-то другом.

— Присягали Константину, так иные мечту имели, что при нем легче служба пойдет. Дескать, этот царь сам лиха хлебнул, так он уж помещичий норов укоротит, куда надо, туда и армию повернет. А тут заставляют Николаю присягать. Вышли. Столбами стояли, и оружья-то у кого один барабан, к примеру, а в него из пушки…[320] Не убили, так милостиво еще оставили в солдатах с выслугой. Перевели в другие края, но без лишения чести.

— А в чем честь? — спрашивали ребята.

— Честь мундира и доброго имени сохраню! — повторял Ермашев, не объясняя ничего, не лишая, однако, ребят возможности подозревать себя прямым участником тех событий. — Превыше всего неприкосновенность чести…

— Честь — это душа! — успел все же Петя вставить свое слово.

— Как это душа? Душа — ко господу!

— Честь наша в душевности, — спорил Петя. — Душа наш долг определяет. У дворцовых приближенных не по праву честью считается служение царю. У нас честь в помыслах на благо отечеству.

— А вот послужишь государю тридцать лет, вдруг — бац! За безупречность полное прощение! — гнул свое Ермашев. — Тут и приказ: «Сибирского линейного баталиона