Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

приводит Неона барабанная дробь. Разговоров о ратных подвигах Неон тоже старался избегать. И если гусовод загорался, вспоминая о каком-нибудь лихом усмирении крестьянского восстания, то брат сжимался в комок, втягивал голову в плечи и отворачивался.

— Клин клином вышибают, — решил гусовод и стал лечить Неона от малодушия рассказами о наказаниях шпицрутенами, начиная издалека. Больной слушал рассеянно, но под конец истории, когда доходило до наказания, сильно страдал.

— Как поставят пятнадцать барабанщиков да поведут голубчика, — говорил Пров, удерживая брата за локоть. — Барабаны-то — трам-трам, рам-трам-там! Аж сознание волнуется. При неподвижном стоянии у солдат видно трепетание суставов, вплоть до челюстей… А тому-то каково! Сейчас шпицрутены!

Пров видел, как брат дрожит, как глаза его расширились.

— Не надо больше! — кричал Неон Аполлонович.

Но Пров этот момент считал самым полезным, самым целебным, входил в раж и, забываясь, отпускал локоть брата. Неон убегал и прятался за русской печью. Там он молился епископу Алексию.

«Лечение» вызывало припадки, но Пров верил, что тут-то и спасение: «через биение в судорогах выйдет душевная слабость». Чем хуже делалось Неону, тем упорнее гусовод его «закалял».

— Ну, выходи, Неон Аполлонович, больше барабана не будет, — хитро обещал Пров. — И ведь при всем том полковник был добрейшей души человек, но если ты заслужил палки — тут ему праздник. Ни за что не спустит. — Вот оказия! — со вздохом удивлялся гусовод и продолжал: — Разберешь разве верхних-то! В 1823 году усмиряли кыштымское восстание[344]: кровь пролита, на каторгу многие попали. А потом судили, да кого же! Да самого главного распорядителя Зотова, именуемого кыштымским зверем.[345] Зотов да и те, кои от него страдали, и сейчас в каторге. Все вместе — управитель и управляемые. А где правда?

Задав такой вопрос Пете, Пров спохватился и замолчал, а потом попытался все свалить на болезнь брата.

— Ты смотри, чего здесь услышишь, — никому ни полслова! Мало ли какой «правды» ищет Неон Аполлонович. Он, видно, в раскол впал. Только не пойму — какой привержен секте[346].

«Секта у вас одна: Николая-чудотворца или Всех скорбящих», — подумал Петя, а ребятам сказал:

— Что нам говорят видимые примеры? А то, что во всех сословиях люди страдают, и надо у них пробуждать сочувствие к нашему мнению, привлекать к себе. Военных нам хорошо бы привлечь, пока не спятили от тяжести службы.

V

В корзинке для рукоделия, совсем было забытой из-за развлечений, Настя нашла неотправленное Алексису письмо, начатое под впечатлением от поездки в Петергоф. Этого «жениха» она вспоминала с улыбкой. Она дописала письмо и отправила.

Письмо увидел Васька. Начав слежку, он бесцеремонно перехватывал всю переписку, и об этом письме хотел было сразу доложить Клопову и Поздееву, но раньше прочитал сам. И ладно, что прочитал, в нужное время прочитал. Настя сообщала, что им со Степаном не скучно в столице и, между прочим, спрашивала, как у них идут дела, свергли ли инквизитора Ваську да написал ли на него новые стихи Третьяков.

Как обухом по темени! Задала она Ваське такую загадку, от которой он ночи не спал. Доложить? Так, гляди, подскажешь против себя такое, чего на уме начальства нет. Сам подскажешь, а Поздеев возьмет да и вправду выгонит. Нет, о письме и заикаться нельзя. Ни слова никому!

Васька даже слежку забросил. Впрочем, Третьякова он подстерег, его молодцы схватили поэта и высекли: по десять розог за строчку, а всего пришлось двести пятьдесят. Эта расправа еще больше напугала Алексиса.

Наступили морозы. Оставшиеся в Чёрмозе члены общества зазывали на вечерки молодых парней и объясняли им, что заводская жестокость идет от бесправия, что противна она людской природе и вовсе не «предопределена свыше», а происходит от жадности господ.

Читали парням о Куно Кибурге. Предлагали сначала как бы в шутку отплатить и инквизиторам, и Ваське Наугольному, и Егорке Русинову. Потом вскользь говорили о том, что государство с умным и справедливым правлением всегда будет сильнее царства самодуров и душителей.

И вот, осмелев, кто-нибудь из парней ненароком и подтвердит: «Чуть рот открой, волокут на живодерню». Или с наскоку новички ляпнут такое, от чего у самих членов общества дух захватит, вроде: «А что, если царя сменить, так найдется ли добрее? Поди, все одинаково станут гнуть?» И тут уместно становилось дополнять, что природа кладет предел царям, они умирают, значит, меняются, но бедность народа смены не знает и целью надо иметь не смену царей, а установление иного правления — без царя.

Иной раз так разговорятся, что будто и нет законов о смертной казни «за умысел»[347].

— Легче, — предупреждал Ромашов Петю, замечая, как у иных парней от вольных слов загорались глаза, а другие пугливо оглядывались. Отчаянных примечали и наедине вновь заводили откровенный разговор о том, что пора скинуть все беды, которыми осыпаны щедро.

«Есть уже подготовленные, — думал Петя, перебирая в памяти десяток имен. Но все же видел он, что дело общества развивается медленно. — Девушек на сходбищах грамоте учить и по прописям втолковывать: „Беда наша в бесправии, надо добиваться счастья“ — это одно, а нужно по другим заводам разметать воззвание. Быстрее расширять общество, — подстегивал себя Петя. — А то ведь бывают и неудачи».

Петя сказал кассиру Николаю о своей мечте. Надеялся — уж брат-то примкнет, немало насиделся на цепочке, даже остался след на пояснице от жесткого пояса с замком. Но Николай насмешливо ответил:

— Они тебя сначала от головы избавят, им недолго оторвать…

И это сказал брат, истерзанный жестоким обращением! Рассчитывал на Третьякова, так и тот теперь напуган; жди, когда придет в себя. Да, видно, рано себя обнадеживать скорыми успехами, а надо долго и терпеливо подготавливать людей, тогда они поверят в свое право на волю. Ладно еще, что начало обществу положено и есть единомышленники, есть с кем поговорить. Ведь он теперь не одинокий мечтатель, каким был недавно.

— Теперь нам просто невозможно не уноситься мыслью к светлой жизни, — говорил Петя в своем кругу.

— Самое дорогое для людей — это покой и счастье. Вот что людям дадим, — обещал Михалев, широко открывая восхищенные глаза. — Верно, верно! Надо делать так, чтобы каждый простой человек чувствовал себя хорошо, а потому и сам рад был бы другому помочь. Надо, чтобы все честно относились друг к дружке… А ты чего молчишь? Не тебя ли гнали босиком по снегу? — спросил он у зашедшего на беседу брата Пети.

В ответ Михаил улыбнулся:

— Нам ништо, хаживали… Сказать я не тороплюсь, спешу