Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Клопов перед сном читал жития святых. Эту книгу он любил. Куда там приключения мирских людей! Подвижники необычайно стойки, переносят глад и рыкания львов, зной пустыни и хлад[361] мертвящий, жар огнедышащих печей и чрево кита — всех мирских за пояс!..

Заспанный мальчишка-прислужник доложил, что кто-то стучится по срочному делу. Клопов сам слышал стук, сначала робкий и тихий, потом повторенный громче. Он отложил книгу, но открывать не пошел — на то и слуги.

Чертежник сразу заявил, что хочет раскрыть тайну.

— Хранил лишь до благоприятного случая, — наперед оправдывался чертежник.

— В чем же твой секрет? — спросил Клопов, почуяв связь ширкалинских слов с доносом Коровина.

— Мы с братом заметили, что в той горной студии ученики тайно шепчутся, далее прояснилось желание собрать общество вольности для уничтожения в империи рабства. Вот их писание, — услужливо подал чертежник черновики, принесенные Алексисом.

Клопов схватил, словно бы обнюхал каждый лоскуток, и так и не моргнул ни разу, пока не прочел до последней буквы. И помарки не помешали.

Потирая руки, Алексей Силыч забегал по горнице. «До неба высоко, до царя далеко, руби корень, и вершина Поздеева склонится!» — подумал он и решил сейчас же писать донесение губернатору. Но, поразмыслив, понял, что, к сожалению, теперь действовать так нельзя: выйдет хуже открытого доноса. Да и Поздеев, как назло, здесь, а вот посиди бы он подольше в Полазне, то и «поспешность» можно оправдать нежеланием навлечь на Поздеева же гнев монарха и ответственность за «необъявление злонамеренных людей». Сто первый раз пожалел Клопов, что открыл Поздееву наушничество Коровина: вот молчал бы, будто не зная, а потихоньку писал бы и писал доносы на Поздеева, покрывающего преступников и крамолу. Теперь грызи с досады локти.

— А кто замешан? Кто? Ты знаешь? А сколько народу у них? — спрашивал Клопов. — Может, дело широко разрослось?

— Какое там широко, — ухмыльнулся чертежник. — Только Петька и его ученики да из молодых Ромашов.

О Десятове он умолчал: нельзя показывать свою полную осведомленность, иначе сочтут тебя заодно с ними.

— А ты? — как бы угадав, спросил тут же Клопов.

— Я — нет… Я и брат, мы никак не согласны…

Клопов еще потешил себя: «Вот если погуще замесить, то и слетит Иван Козьмич, и место тепленькое восприму!.. Однако надо идти к Поздееву, — спохватился Клопов, — ночь, так что ж, поспешность благое рвение выявляет».

Клопов оделся кое-как и повел чертежника.

— На, сам отдашь, — вернул он черновики воззвания.

Около ворот их ждал промерзший и еще от нервного озноба зубами стучащий Алексис. Клопов и ему велел идти за собою.

У поздеевского крыльца Ширкалины сдернули шапки и охлопали ими снег с валенок. Головной ремешок чертежник потерял, и волосы упали, застилая глаза. Чертежник взмок от пота, по горбоносому лицу текли струйки. С шапками в руках они ждали, когда им откроют. Открыли быстро. Клопов чертежника повел за собой, Алексису велели ждать на кухне, так неприятно знакомой ему: через эту кухню под смех Насти его выпроваживали; тут он сидел во время пира у Поздеева, ел гусятину и боялся, что Настя выйдет.

Горничная девка проводила в зальце, оставила свечу на столе. Клопов, войдя в гостиную, три раза перекрестился перед киотом[362], потом поклонился скорбным ликам икон. За ним крестился и кланялся чертежник, у которого на красном лице обозначились белые пятна. «Помоги господи, — мысленно причитал он. — Не для себя делаю, для брата, от него беду отведу, и всем судьбу смягчу. Я-то что, я совсем ни при чем. Я и не прикасался к бумаге… Управляющий поймет и дело решит семейно. Сейчас игрой обернется, а ежели бы я оставил без внимания, тайна раскрылась бы все равно, только пришлось бы хуже. Тогда кандалы и Сибирь. Сейчас я за всех слово замолвлю, а тогда кто?..»

Утешая себя, чертежник не сводил глаз с открытой двери, откуда мог появиться Поздеев. В доме стояла тишина.

— Туда идите, — сказала горничная, вновь появляясь.

В соседней комнате на красном диване в исподнем широко сидел управляющий. Чертежник поклонился, но не решался первым произнести слово. Понюхав табачку, Иван Козьмич взглянул на Клопова.

— Тут такое дело, составлена бумага, я решился побеспокоить.

— Какая бумага? Про что?

— Бумага вот она. Только чтобы братишке без наказания, — заторопился чертежник, услужливо подавая расправленные бумажки.

— Ладно, погляжу. Хотя десяток плетей и учителю полезно.

Управитель хмыкнул, вновь понюхал табаку и принялся читать, отставив листок на вытянутую руку.

«…Из всего вышесказанного видно, что крепостные есть самые ничтожные люди, отличающиеся от скота и бесчувственных тварей…»

— Правильно подметил! Ишь стервец! — воскликнул Поздеев, наудачу прочитав из середины.

Ободренный чертежник косо улыбнулся, радостно заюлил, но Поздеев уже держал другой лоскуток. Он изменился в лице, вздрогнул, строго взглянул на Клопова и вновь впился в четкие строки: «…ниспровержение власти… ускорение свободы… восстановим свободу!»

— Что? Всех запорю! Как смел такую бумагу принести? — крикнул управляющий, но тут же сообразил, что говорит не то. Он вскочил, табакерка полетела на пол. Помертвевший чертежник сунулся на колени.

— Нас не тронь! Обещали не пороть, — выдавил он из осипшего вдруг горла.

— То — плети, а тут виселицей пахнет. Самим голову снимут!

— Игра ведь! Вот Алексей Силыч изволили смеяться…

— Я уж не знал, как быть, — пробурчал Клопов.

Поздеев в неистовстве заметался по комнатам. Ему подавали одежду, а он не попадал в рукава; сшиб вазочку со стола, а потом со злости перевернул и стол. Свалил со стены картину, купленную на Ирбитской ярмарке[363], да ненароком и наступил на нее. Жесть скрипнула, и перекосился зеленый генерал, сидевший на красной лошади, под брюхом которой проходили желтые солдатики с синими знаменами. Литографию Поздеев не повесил бы, а раз на жести написано красками — давай на стену. Да вот под руку попала, когда в рукав не попадал.

Медвежий рев донесся до кухни. Алексису выскочить бы хоть на минутку «до ветру», но не смел. Горничная девка забилась в чулан, а стряпка[364] крестилась и думала про Алексиса: «Этот беду принес, чуяло мое сердце».

Алексис обрадовался было, что Настя не видит нового позора, но потом пожалел, что нет ее: «Глядишь, и заступилась бы… Тут перед бедой какой уж стыд…»

У Поздеева прошла сонливость. Движения его порывисты, дикий взгляд пугал чертежника, он не раз почурался[365]: «Злой глаз, не тронь нас». Но Поздеев даже не замечал его.

— Помилуйте! — взмолился