Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Ничего еще толком не зная, Васька решил доложить Поздееву, что многих, и даже своего брата, подозревает в заговоре против заводского начальства. Пусть увидят его верную службу, а то за последнее время даже не ценят усердие, с каким порет рабочих. Народ его ненавидит, а Поздеев вместо похвалы косится и только-только не зовет палачом.

Василий, как только увидел Алексиса, высунулся из полицейского закутка и окликнул:

— Эй, зайди-ка! Глянь, чего твой ученик натворил.

Ученика он помянул для отвода глаз, а, заведя Ширкалина в отдельную комнату и плотно притворив дверь, начал круто:

— И это ты, коренной учитель, после присяги идешь против начальства? С возмутителями нарушаешь клятву? Ты с ними заодно! У-у, свергатели!

— Нет-нет, я всегда только о себе думал, чтобы лучше мне было, служил верно… А о них и не слыхивал, не знал ничего такого.

— Неизбежно откроется все, а за укрывательство с тебя больше спросят, чем с них за баловство. Тогда по-свойски не кончить дело. Говори начистоту. Если скажешь, будешь цел. Говори, если желаешь жить. Смотри, обрезки у нас железные имеются, а после помрешь от тифуса…

Алексис еще пробовал отпираться, но Васька не слушал и обязал узнать, если не знает, какое писали друзья сочинение. Васька не упомянул о письме Насти, он раскапывал лишь то, что подслушал под окном, не называя вещи своими именами. Алексис начал выкручиваться — ему бы только обелить себя — и окончательно запутался. Он сказал, что бумаги в Чёрмозе нет, а она, скорее всего, в Полазнинском заводе.

— Достань бумагу. Если достанешь, все чисты будете, а иначе заместо учителей пойдешь в солдаты. Это еще ладно, если тебе, как клятвоотступнику, не придется гнить на вечной каторге, — пригрозил Наугольный. — И не один пропадешь, а с товарищами. И Федьке советуй, пусть кается во всем. О нем известно, и не вижу, как от петли спасти. Тут много доказывать не нужно — хватит подозрения. Никому не проговорись. Слышишь! Да не вздумайте с Федькой завираться, — предупредил Васька и засмеялся. — Ты у меня на глазах постоянно, все равно что под надзором полиции. Смотри, обрезками посечем. Пока не укрываешь и как бумагу не писавший — ты не виновен. А не раскроешь, так уж не сетуй, если шкуру твою не соберут лекаря.

Испуганный Алексис совсем растерялся, а Васька продолжал:

— Ну, выпорют иных. Учителя, надо быть, пороть не станут. Сознавайся, все сознавайтесь сразу, и ничего вам не будет, — обещал Василий и снова грозил выколотить правду, пусть даже изуродовав навек: — Мы все равно про всех узнаем, а ты сам погибнешь и других погубишь. Ты — коронный, держал присягу и не ври смотри!

VII

Упоминание о присяге добило Алексиса. Он не считал себя полным участником общества, он скажет, что относился к разговорам несерьезно, не составлял бумагу, и дело кончится пустяками, как говорит Василий. Иначе все равно Поздеев замучает на рудничных работах и его, и брата, и Петьку с товарищами, и многих других, совсем не причастных к делу. Верно Васька говорит, что никому не выгодно поднимать шум, что сейчас все можно кончить просто. А если донесут выше? Губернатор начнет следствие, так все равно признаешься: палач не погладит, он постарается! Только поздно будет сознаваться, и сам загубишь напрасно свою жизнь, лишишься всего, чего добился. А ведь Васька-то сулит учительство сохранить… И учителей не порют…

Тщательно избегая встречи с Петей, Алексис все оглядывался. Ему часто слышались слова Васьки: «Если не укрываешь и как неписавший, ты не виновен. Укроешь, станешь виноватее всех».

Только представилась возможность, Алексис побежал к брату. Чертежника он не застал: ночь наступает, а тот неизвестно где. Жди его, когда нельзя терять ни секунды. Немедленно надо как-то выкручиваться из дела. Они с братом не виноваты. Они не подписывали, так нельзя же на них валить.

Едва чертежник переступил порог, Алексис подхватил его под локоть и вывел обратно во двор, со двора на улицу: тут во все стороны видать, и никто незаметно не подойдет, не подслушает.

С первого же слова чертежник оценил опасность. «Уж если Васька взялся, так дошибет. Алеха ему даже лишний поводок дал… Знать не знаем, видеть не видели», — думал чертежник, а вслух сказал:

— Знать не знаем и ничего не ведали…

— А как же те! Они молчать не будут, они скажут про меня — ты правил, ты перебелял, вот список! — показал Алексис сохраненные черновики.

— Не подписывали, — настаивал чертежник. — Написано не твоей рукой. А что писано тобой, так сожгли они, сам говоришь.

— На тебя взвалят, что ты помогал новых людей склонять к ним, других привлекал, — продолжал Алексис.

— Много сказать можно! Но помолчат, коли не хотят зря невинных подвергнуть истреблению. Тоже у них, поди, сердце есть. Совесть не позволит оговаривать и губить… Или, чтобы их словам веры не было, нам свою оплошку загладить и все раскрыть. Болтали, бумагу писали, какую — того не знаем. Писали только от баловства, ради шутки, от скуки ученья… Тебя не было…

— Эх, упустил сослаться! — воскликнул Алексис.

— А то сослался бы, — усмехнулся чертежник. — Выгораживаться всяко надо, а там хуже не будет ни нам, ни им… А мыслителю этому Петьке не видать учительства. И с нами круто поступят, если дальше разрастется. Баловство нужно кончать… Мы сами не хотели бунтовать, но, чтобы разведать, им не перечили. До поры молчали, потому как доказательств не было и мы искали более узнать. Вот узнали…

Морозная ночь сковывала затихший поселок, луна скрылась, но от снега все же было светло, и фигуры братьев видны были четко.

— Поздееву раскрывать боязно, вдруг, как медведь, сгоряча нас сокрушит вместе с ними. Жалко ему лишнего человека, что ли, — рассуждал чертежник. Подавленный Алексис молчал, он надеялся на старшего. — Сегодня Васька, а завтра нас перед Поздеевым поставят, да не как открывателей, а как первых пойманных, а первому, хоть не виноват, плюхи горячее… Надо через посредство Клопова. Этот похитрее: на себя возьмет раскрытие, себе заслужит и нас — все ж родня ему — выгородит. Что тебя дрожь-то бьет? Пойдем до Клопова, — позвал старший брат и зашагал по улице мимо спящих домов.

— Поздно, — лепетал Алексис, плетясь сзади.

— Для такого дела ночь лучше. А вот завтра, когда другие заговорят, и вовсе будет поздно. Надо поспешать, и чистыми будем.

— Я не пойду, — уперся Алексис у клоповского дома.

— Ну подрожи тут, понадобишься,