Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

«Много мрамора надо, а пока царь по деревянным ступенькам возведет, да только на эшафот[352]», — продолжал думать Алексис. Он в каком-то оцепенении видел, как лишается всего, что пришло к нему со званием учителя, и думал он об одном: «Опасны эти разговоры… за такое цари головы рубят… Несбыточна вся затея, дальше ей расти нельзя… она приведет только к худому…» И с перепуга он заявил:

— Я не хочу больше разговоров об этом… И каждый должен за себя стараться…

Петя с сожалением посмотрел на Алексиса.

— Один ты ничто, а вместе с нами победишь. Каждый из нас в одиночку немного значит, вместе — общество. Конечно, будущее ужасно, если не бороться и не положить конец настоящему. Сейчас калечат земную натуру(2), сжигают леса, земляной уголь не берут, паровые движители не ставят. Почему? Да потому, что губят людей и леса ради дешевой наживы. Схватить доход, а там трава не расти! Вот кому выгодно теперешнее несовершенство в мысли. В мошну бы только пихать золото, омытое кровью. А мы — за широкое дело, но без траты человеческих жизней, без кощеевой жадности. Я будущее вижу хорошим. Придет оно.

«Да какое мне дело до того, что ты видишь! Мне голову снимут. Это ты видишь?» — мысленно воскликнул Алексис.

VI

Новое письмо Лазарева взбесило Поздеева. Владелец спрашивал: «…показал бы, сколько дров имеешь в экономии. Запретил ли топить домовые бани?»

Когда Поздеев прочитал о банях, у него даже в глазах потемнело.

— Ну иди ты! Дались квартирные дрова да бани! — яростно прорычал он, — Вот еще пишет, чтобы пашни на берегах засадить лесом, ибо грунт дождями споласкивается и засоряет пруд. А как же, барин, под пашни снова доведется сводить дополнительные леса? Эй, кто там? — крикнул Поздеев в сторону сеней. — Тройку[353] мне! — приказал он лохматому посыльному мальчишке, высунувшемуся с шапкой в руке.

Недавно снежок чуть-чуть припудрил землю, и сразу образовались всюду зимники-первопутки[354] — прямиком через покосы и застывшие болотца. Ямщик знал, «раз в Полазнинский завод, значит, к молодой пенсионке Маше-вдовушке». Лошади бежали бойко, на шлеях брякали шеркунцы[355], звенел колокольчик под дугой. Пристяжные на скаку непрерывно кланялись лесу по обеим берегам. Коренник[356] высоко задирал голову.

Многое о пенсионках шептали за спиной Поздеева. В первую очередь подмечали неравенство в пенсиях. Отдавшим жизнь на долгой работе платили меньше, чем красивым и сочным вдовам, мужья которых совсем мало служили.

Жарко натопленная горница освещалась тремя свечами. На столе кипел самовар, стояли закуски и водка. Поздеев особенно умилялся рыжичками, которые легко пролезали в горлышко бутылок: в бутылках их солила прилежница[357].

— Кушайте, — угощала хозяйка, сияя от радости.

Иван Козьмич за первыми рюмками только крякал и молчал, переживая обидное напоминание владельца о дровах.

«Дались ему бани! Считает копейки, не видя, где тысячи сберегаем… Да и самих тех тысяч, конечно, не видит», — ухмыльнулся Поздеев, отходя душой.

— Или какие заботушки гнетут? — спросила Маша, удивленная молчаливостью Поздеева. — Найдете руду и самоцветы, — посулила она, стараясь развеять дурное настроение.

— Что нашел, другому не отдам. Когда надо будет, объявим потаенное, только прежде землю отсудим в единое владение, иначе ищи, пожалуй, для людей. Спасибо не скажут, а горло перегрызут. Вот владелец пишет, чтобы из чугуна больше железа выгоняли. Так и делаем, но ведь железо еще и продать надо, гляди, на торгу чугуном назовут.

Хозяйка налила в толстенный стакан горячего чая и пододвинула — такую роскошь — вазочку с наколотым сахаром.[358]

— Эх, Марья, сейчас бы косную лодку да на Каму с песнями!

— Что вы, Иван Козьмич, не лето: по Каме на санях ездят.

Поздеев обнял Машу. То ли от красной шали отсвет, то ли более яркая вспышка румянца пробежала по ее лицу. Она потупилась. И долго они еще сидели у переставшего напевать самовара, не замечая оплывших свечей.

В то время как Поздеев гостил в Полазнинском заводе, Василий даже ночью не знал покоя: из Чёрмоза во все стороны дороги, и любой возчик, гляди, бросит в сани полосу железа, — оно кучами лежит возле переполненных складов. Стерегут ночью конные сычи[359], но там, где соблазн, представится и случай.

— Вот народ какой! Избы не запирают, а тут только гляди! Непременно воруют железо, особенно шинное[360], иначе откуда на колесах ободья? Хорошо бы изловить и для острастки шкуру спустить, — бормотал Василий на вьюжной улице.

Он бросил быстрый взгляд в конец темного проулка и крадучись пошел вдоль забора: окно избы Дарьи Мичуриной светилось.

— К чему ей полуночничать? Маленьких нет, к зыбке вставать не надо, так чего огонь жгут? — спрашивал себя Василий.

Можно было просто войти, приподняв щеколду незапертой двери, но этим выявишь слежку, заранее предупредив об опасности.

«Верняком вдова тайно торгует винцом», — догадывался Василий. Приближаясь к избе, он боялся, как бы не выдал скрипучий снег. У освещенного окошка он услышал неясные голоса и через плохонькую занавеску увидел тени на стене. Вот рука с бумагой. «Нужно Сеньку подослать, пусть спросит, зачем люди собирались», — подумал Василий и в это время узнал голос Ромашова.

— Теперь все окончательно, — сказал Ромашов, потрясая листом с «положением об обществе».

Заговорило несколько человек, но слов не разобрать, только и уловил Васька, что поминается какой-то президент, наказывающий за измену. Потом Ромашов вновь громко сказал:

— Пусть-ка Алешка Ширкалин познает, как складно все получилось.

Как ни напрягал слух полицейский, больше ничего не мог расслышать. Боясь, чтобы не заметил его случайный прохожий, он осторожно попятился от окна. Оставив компанию неспугнутой, он прибавил шагу. Дома не оказалось приехавшего в этот день Федьки. Ушел куда-то и не возвращался еще.

«А-а, Ромашов приехал с отчетом в контору, и Мичурин вернулся, вот и собрались, — догадался Василий и решил: — Алешку Ширкалина спрошу, он будет податливей Шишкина».

На другой день наученный Сенька крутился возле Федьки, он как бы ненароком спросил, что делали у Мичуриной.

— Ничего не было там, — резко отверг Федька.

— А зачем ночью народ? Думаешь, не знаю… Мне чертежник Ширкалин говорил, что задумали…

— Врешь, он и сам не знал, — начал Федор и сразу понял, что проговорился. Сенькой, конечно, руководят, иначе с чего бы недоумку такое нести. Теперь, если дурак не перепутает при передаче, Васька сразу догадается, что собирались на сходку.

Надо было известить ребят о происках Василия, но Федька испугался: «Вот, скажут, сам разболтал, чего, мол, ждать, раз брат полицеймейстера».

Васька сообразил, как