Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

class="a">[321] нумера одиннадцатого унтер-офицера Ермашева в прапорщики с назначением начальником Ишимской инвалидной команды[322]…» Минуя подпрапорщика, значит… Хе-хе! И далее незапятнанная служба, а там и отставка с сохранением трети жалования. Брат у меня, Неон Аполлонович, далеко пойдет! В молодых годах уже подпоручик. Умница-разумница. Рост — во! Только худущий и вольнодум.

«Этот — сумасшедший, так, может быть, тот пригодится, — понадеялся Петя. — Нам из военного звания люди нужны».

Называли ребята друг друга «братьями вольности». Это гусоводу нравилось, и он поминал масонов, правда, рассказами о них быстро надоедал. Интереснее были его воспоминания о перевозке сибирской монеты, которую приходилось беречь от чиновников пуще, чем от разбойников: чиновники старались медь не приходовать, в казначейство вносили ассигнациями и переправляли монету за границу: самой меди в пятаке было на гривенник. И совсем весело становилось, когда Ермашев ставил на обсуждение «научные» вопросы, например «может ли вещество, подвергнувшееся гниению, произвести живые существа?»

— Живое от живого, — отвечал Лобов, смущаясь Анки, ради которой бывал тут.

Анка, бросив быстрый взгляд и прыснув со смеху, убегала прочь. А Пров Аполлонович, торжествуя, доказывал:

— А вот и нет! Откуда берутся черви в мертвом теле? А луна пожирает ли камни? Умирают ли змеи от слюны человека? Для избежания конфуза меж образованных потребно читать первопервейшие труды господина Сальга[323]. Вот объявление в «Русском инвалиде»[324]: «О заблуждениях и предрассудках, господствующих в разных сословиях общества».

Неожиданно приехал из Иркутска Неон Аполлонович. Совсем без багажа! Лишь что-то завернутое в платок подпоручик нес впереди себя, как икону. Оказалось, что это портрет сибирского епископа Алексия.

…В Иркутске, на улице Казарминской, на огромном дворе казармы часто наказывали солдат. Служба для Неона Аполлоновича была бы не так тягостна, если бы его фузилерная рота[325] не обязана была присутствовать при экзекуциях. Назначались в наряд восемь обер-офицеров, двадцать унтер-офицеров[326] и девять барабанщиков. На плацу одинаковые в форменной одежде вооруженные люди вставали по трем сторонам четырехугольника, четвертая сторона оставалась свободной. Сюда из казарм входил другой строй солдат. Шли попарно по середине площади. Пары останавливались в четырех шагах одна от другой, две шеренги четко поворачивались, оказывались лицом друг к другу. Вместо ружей солдаты держали длинные палки.

Даже привычные солдаты бледнели при этих приготовлениях и, растерянные, взглядами искали поддержки в других, хмурых и сосредоточенных.

Начиналось. Вели приговоренного, руки его привязаны к ружью, которое влекут двое; на обнаженную спину методически опускались гибкие палки; зловеще трещал барабан. Солдаты гарнизона застывшими глазами смотрели перед собой, не смея моргнуть.

Подпрапорщик[327] Ермашев каждый раз изводился, как новобранец. Его бледные губы кривились, немолодое загорелое и морщинистое лицо передергивалось, словно били его самого; рука тянулась сотворить крестное знамение. Он вздрагивал от воплей жертвы и не переставал шептать про себя молитву. Едва шевелились губы, дрожали ресницы. Он смотрел поверх голов на светлое и такое невинное небо.

Экзекуториальный лист[328] подписывали дежурный офицер и еще семь офицеров. Подписи у всех получались неразборчивыми, а Ермашев и совсем не мог вывести ни одной буквы. Только непрерывно повторяемая про себя молитва помогала ему держаться на ногах.

Молитвы он произносил не «уставными» церковными словами, а роящимися во встревоженной душе. Разговор-молитву он завязывал с портретом святейшего Алексия. Ермашев клал земной поклон, потом снимал портрет с бревенчатой стены избы, ставил на стол перед собою, и разговор по душам длился за полночь. Глубоко ввалившиеся глаза смотрели из-под клобука[329], казалось, сочувственно, и подпоручик просил Алексия утишить[330] начальство и устроить его, Ермашева, судьбу.

Свои молитвенные разговоры Ермашев считал обращением по инстанции, как в жизни: он мог писать прошение царю, но подавать его обязан через полковое начальство. Так и тут, чтобы большая доля молитв не шла впустую, успешнее адресоваться «по команде», соблюдая субординацию: святейший архимандрит[331] — законный наместник бога в Сибири, он правомочнее решать здешние дела, чем чудотворцы из Центральной России.

За Ермашевым проследили. Офицеры полка стали говорить, оглядываясь на двери, не идет ли Ермашев, и за спиной подмигивали ему вслед и крутили пальцами около лба.

Дьякон приходской церкви проявил ревность в искоренении язычества, доложил протоиерею[332], тот донес святейшему Синоду[333], и незамедлительно последовало наложение епитимии[334]: пятьсот поклонов ежедневно и лишение церковного причастия[335]. Это надо было считать милостью — иной раз за меньшую ересь[336] осуждались на вечное покаяние и ссылку в Соловецкий монастырь.

Полковник Семенов вызвал было Ермашева для объяснения, но при виде его забыл приготовленный разнос и только крякнул. Помяв свой вислый и проспиртованный нос, полковник жестом отпустил Ермашева. Неон Аполлонович вышел, так и не узнав, зачем его вызывали.

Полковник задумался, он искал решения и, склонив красное лицо, долго шагал из угла в угол, останавливался, выпивал рюмку, закусывал хрустким груздем и вновь шагал, казалось, по-строевому бодрый. Он сочувствовал Ермашеву по той простой причине, что недалек его час, когда самого, одряхлевшего, тоже швырнут в отставку. Он сам одинок, и голову негде преклонить. Но как прикажете поступить? В конце концов, еще один донос благочинного[337], и обвинят его, полковника Семенова, в попустительстве. Крякнув после очередной рюмки, какой-то особенно забористой, полковник круто повернулся к столу и сел писать представление об отставке Ермашева.

Над незадачливой головой Ермашева разразилась гроза. Пришел указ об отставке без пенсии. При этом полковнику Семенову ставили на вид, что, ходатайствуя об отставке с мундиром[338], «подвергает конфузии воинское звание, поскольку в умственном здоровии упавший, оный Ермашев, соблюдать честь мундира не может».

После объявления приказа Неон Аполлонович исчез. Случилось это очень вовремя, так как святейший Синод по новому доносу протоиерея нашел первое наложение епитимии недостаточным и указал: «…оного изувера за ересь препроводить в Соловецкий монастырь». В этой уединенной обители Неон Аполлонович мог познать все степени укрепления веры: простое башенное заточение[339]; и льдом обросшие земляные тюрьмы до скончания живота[340], каждая яма с крышкой и полна крыс; и «молчательные» кельи[341] в полтора аршина высоты с цепями. Над обителью слышится лишь колокольный звон, в снеговой пустыне обитают лишь черные вороны и черные монахи[342].

Пров Аполлонович не мог установить, надолго ли приехал брат. Неон отмалчивался, потом сообщил, что ушел в отставку из-за шпицрутенов[343] и страдает за «прямую и верную веру». Тут Прову стало ясно, что брат у него поселился насовсем.

Гусовод заметил, в какой ужас